гнались слоны. Оглянулся на бегу – среди черной зелени мелькала вереница огней. Глаза чудовищ! Огнедышащие пасти! Нет, факелы стражей! Уже слышались их крики. Они не успеют укротить своих псов, даже если захотят. Скорей! Разорвут его мастифы под окнами царевен …
Анненков несся через поле для крокета, перескакивая воротца, а на другом его конце уже рычали чудовища, стремительно сокращая расстояние.
Впереди за деревьями замаячила громада Замка на Пруду. Но и по мосту через пруд уже бежали навстречу стражи с собаками. Анненков с ходу перемахнул через парапет и ухнул с высоты двух саженей в воду, которая сначала поглотила его, а потом вытолкнула и поставила на ноги. Он стоял по пояс в воде, а над парапетом уже выросли гривастые львиные морды мастифов. Кажется, они готовы были броситься в пруд, но нет – стояли, опершись передними лапами о парапет, и смотрели вниз, как зрители с галерки.
Собаки и стражники метались по берегу, кричали и лаяли, дымили факелами, но в воду лезть не торопились. Анненков стоял посреди пруда перед Замком с темными окнами.
– Настя! – закричал он. – Настя! Настя!
Собаки ухали утробно, оглушительно, будто осадные орудия. Воины загомонили громче. Анненков многих узнавал. Заметил и начальника стражи, с которым несколько раз встречался по вопросам охраны государя. Если бы Анненкова не знали здесь в лицо, вероятно, уже застрелили бы.
– Настя! Таня!
Собаки бесновались.
– Ольга! Маша!
Стражники смеялись и обменивались впечатлениями.
– Ваше величество!
Анненкову почудилось какое-то движение за темными окнами. Они были там, но не хотели его видеть.
– Отма-а-а-а! Отма-а-а-а!
Мерцание факелов отражалось в воде. Он словно застрял в раскаленной лаве.
– Отма-а-а-а! Отма-а-а-а! – Как заклинание. – Это ошибка! Государь, нельзя завтра ехать!
Стражи громко совещались, как бы так вытащить безумца из воды, чтобы не замочить ног. На мосту показался толмач Юмжегин.
– Господин Анненков, вам следует уйти, – сказал он.
– Я хочу видеть государя!
Толмач покачал головой.
– Отма-а-а-а! Отма-а-а-а! – кричал Анненков. – Государь, для кого эта жертва?!
В своей комнате Анастасия стояла у окна и с верхнего этажа смотрела на фигурку, кричавшую в луже. Выбежала в залу, где в темноте отсвечивала золотом двухметровая статуя сидящего Будды. Дверь в покои Николая была открыта. Настя увидела отца, стоящего на коленях. По стенам плясали отблески пламени, отраженные водой.
– Господи, спаси и помилуй … да минует меня чаша сия, да минует меня… – услышала Настя.
Анненков кричал:
– Во имя чего жертва? Бреннер сумасшедший! Демон! Сатанист! Не верьте ему!
– Да минует меня … минует … минует, – молился царь.
Настя плакала под яростным взглядом Будды. Из своих комнат показались Ольга, Татьяна и Мария, встали в дверях, смотрели на Анастасию. Она вернулась к себе, легла и накрыла голову подушкой.
Анненков закашлялся. Кричать больше не мог и что делать – не знал. Стражники тоже утомились и замолчали. С мостика на Анненкова смотрел толмач.
– Леонид Петрович, пойдемте, – сказал он печально. – Государь велел мне проводить вас домой.
23 мая 1937 года
Москва. ЦПКиО имени Горького
Она закрывает тетрадь.
– Дочитала? – спрашивает он.
– Сцена в горах последняя?
Он кивает.
– Значит, ты их не спас …
Он пожимает плечами.
– Я не знаю.
Он сидит со стаканом вина у двери, открытой в ночной Нескучный сад.
– Не спас … Поэтому меня спасаешь?
За дверью листва зеленеет лишь в прямоугольнике света, а за его границей слипается черными комьями. В парке смолкла музыка, и можно слышать невидимых сверчков.
Она сидит на кровати с закрытой тетрадью на коленях.
– Ты говорил, не пьешь, а второй день не просыхаешь.
– С тобой вошел во вкус.
– Ты их не спас … А меня?
– Что?
– У тебя не написано, что случилось со мной.
Она листает тетрадь, находит нужную страницу, читает вслух:
«…Еще пара заборов с разбегу – и я во дворе Шагаева перед его горящим домом. И – мимо, мимо … вижу дверь в избу, и она уже занимается огнем … у крыльца вижу мертвую собаку, а дальше … сын Шагаева. Сабельный удар почти отделил голову от тела, и она лежит, свернутая на сторону …»
Ее голос пресекается сдавленно. Он оглядывается: она плачет.
– Прости, – говорит он.
Она глубоко вздыхает и снова читает, совладав с голосом:
«…я уже у забора …. Над крышей рвется пламя, и дым стелется над землей, и в окнах дым и пламя … А в конце улицы в дыму я снова вижу их – Машу и двух казаков, всего двух. Всего два выстрела … И я оставляю дом за спиной, с маузером в руке бегу за ними через кусты и сухой бурьян».
Она закрывает тетрадь. Сглатывает слезы. Говорит, стараясь не сорваться.
– Андрей и собака убиты. Собаку звали Буян – я помню. А где же я? Что со мной? Ты меня не видел?
Он молчит.
– Ты видел меня? Ты ведь не обо всем пишешь? Я заметила! Ты, наверно, много чего пропустил!
– Это все придумано.
– Почему же так придумано, что папа и Андрей убиты, а я нет? Где я?
– Я не знаю …
– Ты убил меня?
Он качает головой.
– Ну, может, как-нибудь случайно?
Он отворачивается. Она впивается глазами в его затылок.
– Ты убил меня?! Там убил, а здесь спасаешь?!
Она встает с постели, подходит к нему, сжимает его голову ладонями и поворачивает к себе, будто хочет свернуть ему шею.
– Ты убил меня?!
Он больше не может. Плачет.
– Что?! Говори – что?! – кричит она.
– Я видел тебя в окне … Изба уже горела со всех концов и крыша … Я не мог … Марию уводили, у меня не было времени.
– Ты бросил меня в горящем доме?! Ребенка восьми лет?!
Она так сжимает его голову, что белеют пальцы. Оба плачут.
– Я не мог! Не было ни секунды! А если бы я погиб там, в избе? Что бы стало с ними?!
– Ты принес меня в жертву! Ребенка!
– Я не мог!
– Ты убил меня!
– Это все придумано!
– Чего же ты ревешь?!
– Того мира нет!
– Где-то я горю в избе …
– Мы все горим где-то …
Она отпускает его, падает ничком на кровать.
– Убийца!
Он уже не плачет.
– Спасая кого-то, убиваешь кого-то другого. Всегда так, если речь идет о жизни и смерти. Закон равновесия.
– Нет у бога такого закона, – бормочет она.
– Ну да … Только мне не рассказывай.
Вдруг до него доходит:
– Бог? Какой бог? Ты же комсомолка!
– Я теперь уже не знаю, кто я …
