Богом, сбежал он или эмигрировал – он отвечал: «Мы убили его – вы и я! Все мы – его убийцы!»[1499] Научная и индустриальная революции побудили людей сосредоточиться на физическом и эмпирическом мире в такой степени, что исчезло понимание и эстетических сторон религии, и ее способности сближать человека с трансцендентным. Смерть Бога, писал Ницше, уже отбросила на Европу свою первую тень. Те немногие, что способны ясно это увидеть, уже поняли, что «некое солнце заходит, и глубокая истина оборачивается сомнением»[1500].
Превратив «Бога» в чисто понятийную истину, постижимую рациональным и научным интеллектом, без ритуала, созерцания и этической преданности, европейцы убили его для себя. Можно сказать, что, активно культивируя работу исключительно левого полушария мозга, они утратили контакт с прозрениями правого. Подобно иудеям-марранам, также полагавшимся на sola ratio, они начали воспринимать религию как нечто натянутое, произвольное и безжизненное, а священные писания как откровенно неправдоподобные. Для Карла Маркса отказ от религии стал проектом – делом будущего, которое освободит человечество от противоречий и несправедливостей капиталистического общества. Он считал себя «Дарвином от социологии» и хотел посвятить Дарвину свой «Капитал» – однако тот, будучи агностиком, но с уважением относясь к религиозной вере, вежливо отказался. Для Ницше, однако, смерть Бога уже произошла. Он отвергал любой взгляд на божественное, пытающийся дать ему причинно-следственные или моральные обоснования, или говорящий о божественном с уверенностью. Теперь лишь вопрос времени, когда из научной цивилизации Запада окончательно исчезнет «Бог». Втискивая священное в чуждый ему рациональный образ мысли, читая свои писания как фактическую истину, европейцы сделали свою религию неисполнимой. В Америке, как мы уже видели, буквальное прочтение писания породило напряженное ожидание Конца света, очень далекое от рациональности отцов-основателей, фактически граничащее с безумием.
Ницше был убежден, что, если на место «Бога» не встанет какой-то новый абсолют, западная научная цивилизация обречена. Нет Бога – значит, нет упорядочивающего принципа. «Куда теперь движется земля? – спрашивал безумец. – Не блуждаем ли мы среди бесконечного Ничто?»[1501] Столетие, начавшееся в Европе с ньютоновской определенности и убежденности в безграничных возможностях человека, заканчивалось ощущением подступающего безымянного ужаса.
Закончив летом 1882 года «Веселую науку», Ницше пережил духовный и психический кризис, который сам описывал как «откровение». Он чувствовал, что в него вторглось «чувство свободы, абсолютности, силы, божественности», не имеющее ничего общего с конвенциональным «Богом»:
Вдруг, с невыразимой ясностью и точностью, нечто становится видимым и слышимым, нечто, потрясающее, переворачивающее тебя до самых глубин… экстаз… глубина счастья, для которой все самое болезненное и мрачное выглядит не антитезами, а необходимыми условиями[1502].
Результатом этого экстатического правополушарного видения единства противоположностей стала книга, которая считается его шедевром, «Так говорил Заратустра» (1883–1891) – Ницше верил, что она станет «Библией будущего, высочайшим выражением человеческого гения, содержащим в себе предназначение человечества»[1503]. В юности Ницше, сын лютеранского пастора, был убежденным христианином и приобрел исключительные познания в писании. Во всех его книгах имеются библейские цитаты и аллюзии; и позже, начав «войну» с христианством, он часто сознательно переписывал значительные библейские отрывки. Он знал, как работает писание, и теперь использовал этот жанр для разрушения конвенциональной религии[1504].
«Лирическим героем» его книги стал арийский пророк Заратустра (по-гречески Зороастр), около 1200 г. до н. э. переживший откровения, которые впоследствии положили начало персидской религии зороастризма. Ницше полагал, что, поскольку Заратустра создал мораль, «самую роковую из ошибок», только справедливо будет теперь воскресить его и заставить ее опровергнуть[1505]. Однако в без-Божном писании Ницше Заратустра получил новую роль. Он сделался идентичен с греческим богом Дионисом, вдохновителем искусства трагической драмы. Много лет назад в «Рождении трагедии» (1871) Ницше доказывал, что в классической греческой трагедии культ Аполлона, представляющего ясность, самообладание и разум, слился с почитанием Диониса, бога изменений и преображений. Наблюдение за тем, как герой борется со смертью, ужасом и бессмыслицей, вместе с положенными на музыку и пропетыми комментариями Хора, по мнению Ницше, помогало зрителям достичь экстаза, утверждающего жизнь перед лицом скорби и смерти – опыт, отчасти похожий на пережитый в 1882 году им самим. В потере этого трагического духа в Греции Ницше винил Сократа, который, согласно Платону, мечтал изгнать из своего полиса поэтов. Сократ, писал он, создал культуру слишком оптимистическую, слишком уверенную в том, что один лишь разум и наука способны разрешить загадки человеческого существования. В Древней Греции – как и в постпросвещенческой Европе – логос изгнал миф; в результате Бог умер, и теперь мы можем выражать боль жизни и примиряться с нею только в искусстве[1506].
В своего «Заратустру» Ницше вложил три смысловых пласта[1507]. Прежде всего это пародия – некоторые сказали бы, пародия на Новый Завет[1508]. Ницше был убежден, что, раскрыв историческую недостоверность писаний, высшая критика уничтожила христианство, и теперь его распад – лишь вопрос времени. В «Заратустре» мы встречаем очевидные аллюзии на Новый Завет. Мы видим, как Зороастр, совсем как Иисус, бродит по свету с группой учеников; одна глава называется «Тайная Вечеря», другая носит пародийное название «О непорочном восприятии». Но «Заратустра» – не просто дешевая пародия на Евангелие; скорее, это утверждение, следующее за отрицанием Бога в «Веселой науке». При жизни Ницше его почти не читали, и ему пришлось стать собственным критиком. Поэтому в его книгах мы часто слышим два голоса: один что-то утверждает, другой уточняет эти утверждения. Таким образом, «пародия» оказывается лишь первым шагом, который необходимо деконструировать, чтобы создать новое видение[1509]. Христианство, верил Ницше, культивировало «рабскую ментальность», основанную на ressentiment – чувстве обиды и уязвленной гордости – и мотивированную мощной и нереалистической жаждой мести. Христианство, аскетическая религия, проповедующая пассивное претерпевание страданий, по существу враждебна человеческой жизни; сильные должны изгнать ее из своего мира. Но христианство повлияло и на якобы «светские» идеи либерализма и социализма – равенства и эмансипации, – по мнению Ницше, столь же вредоносные и нуждающиеся в преодолении[1510].
Однако Ницше различал институциональное христианство и самого Иисуса, характер которого, по его мнению, был искажен раннехристианскими писателями, особенно Павлом. Об Иисусе он пишет сочувственно, тоном старшего брата, сожалеет о том, что тот «слишком рано умер; доживи он до моих лет, он сам отверг бы свое учение! Он был достаточно благороден, чтобы отречься!»[1511] Неразборчивая любовь ко всем и вся Ницше отталкивала. Любить зрело – так, как Иисус научился бы со временем – по его мнению, означало любить с разбором[1512]. Поэтому он критиковал сострадание Иисуса, неверно переводя само это слово как Mitleid (жалость). Жалея кого-то, писал он в «Веселой науке», мы стремимся уменьшить
