сквозь покровы природного мира, созерцая обитающее в нем Присутствие Божье. Молитва хасидов с самого начала была бурной, шумной и эмоциональной, однако, в отличие от Первого Великого Пробуждения, в ней звучал кенозис и радостное приятие вездесущности Божества, а не невротическая сосредоточенность на личном спасении. Эта духовность, порожденная правым мозговым полушарием, была глубоко созвучна Другому и не конфликтовала с воплощением. Свое богослужение хасиды сопровождали странными, дикими жестами; они молились целостно – и душой, и телом. Они хлопали в ладоши, трясли головами, били ладонями по стене, раскачивались взад и вперед, и все эти телесные движения создавали в них новое психологическое сознание священного и духовного благоговения. Все существо хасида должно откликаться на божественное присутствие так же, как откликается язык пламени на каждый порыв ветра. Хасиды даже кувыркались в синагогах, физически переворачивая вверх дном свое «я». «Когда человек поражен гордостью, – объяснял один хасид, – пускай перевернется вверх тормашками!»[1537]
Эта эмоциональная духовность основывалась на мистическом рассказе Лурии о творении; однако трагическое представление Лурии о божественных искрах, во время изначального взрыва плененных материей, Бешт превратил в радостное понимание, что во всем мире не найти места, где бы не было Бога. Самые благочестивые хасиды учились в каждую минуту и секунду сознавать свою «связь» (девекут) с божественным. Как и «нечто» у Вордсворта, этот их «Бог» не ограничен далекими небесами, подобно иезуитскому «Господу Творения», так неприятно поразившему Фана Ичжи: он пронизывает все предметы, присутствует в каждом явлении – в еде, питье, сексе, заключении сделок или участии в политической жизни общины[1538].
Европейское Просвещение едва пришло в Восточную Европу к концу жизни Бешта. Однако во многих отношениях хасидизм оказался его антитезой. Вместо sola ratio Бешт проповедовал мистическую интуицию; там, где рациональный идеал Просвещения отделяет религию от политики, рациональное от мистического и эмоционального, физическое от духовного и человеческое от божественного, хасидизм воспитывает правополушарное видение взаимосвязи всего этого. Кроме того, Бешт отвергал эгалитаризм Просвещения, поскольку не верил, что обычные иудеи могут напрямую достичь единства с Богом; они способны найти его только в личности цадика («праведника»), достигшего постоянного осознания девекут[1539]. Это было новое слово в иудаизме. Хасидский ребе – не воплощение Торы, как раввинистические мудрецы, а воплощение божественного; в хасидской общине он функционирует во многом так же, как аватар в Индии[1540]. Однако в своем обращении к простым людям хасидизм демократичен. Хасидские ребе во многом напоминали пророков Второго Великого Пробуждения, пышущих гневом против теологии Гарварда и Йеля. Хасиды провозглашали свою независимость от ученых раввинов, прячущихся за своими текстами от народа, и основывали собственные синагоги.
Не придерживался хасидизм и принципа sola scriptura. Мало того что хасидская духовность зависела от ритуала; Бешт настаивал – революционная идея в иудаизме – что молитва важнее Торы. Хасидизм развил собственное искусство чтения писания. Рассказывали, что Бешт однажды посетил ученого каббалиста Дов Бера (1710–1772), впоследствии ставшего его преемником. Они обсуждали текст, в котором говорилось об ангелах, и Бешт заметил, что экзегеза Дов Бера в целом верна, однако ей чего-то недостает. Ангелы, сказал он, присутствуют сейчас в этой самой комнате – и предложил собеседнику встать и почтить их. Когда Дов Бер так и сделал, «весь дом наполнился светом, повсюду вокруг возгорелся огонь, и оба они ощутили присутствие ангелов, о которых только что говорили». «Простое прочтение таково, как ты говоришь, – добавил Бешт Дов Беру, – однако твоей манере исследования недостает души»[1541]. Чисто интеллектуальное исследование текста, без ритуализованных телесных жестов, не может дать нам видение невидимой, но постоянно присутствующей реальности, на которую тексты только указывают.
Позже Дов Бер рассказывал своим ученикам, что Бешт освободил его от чисто текстуального подхода: «Бешт научил меня языку птиц и деревьев, и святым именам, и формулам, объединяющим святые сферы»[1542]. Это позволило ему делиться своими прозрениями с простыми людьми, не готовыми, как раввинистическая элита, посвятить жизнь изучению Торы. Но Дов Бер умел обращаться и к ученым раввинам, и каббалистам, так что некоторые из них стали лидерами хасидов следующего поколения. Они никогда не забывали его харизматических наставлений. Один из них вспоминал:
Несколько раз сам я видел, как, когда он открывал рот, чтобы произнести слова Торы, то выглядел так, словно он не из этого мира, словно само божественное Присутствие вещало его устами. А иногда, говоря что-нибудь, порою на полуслове он останавливался и ждал. [Он] говорил нам: «Я буду учить вас так, как лучше всего учить Тору: вовсе не [сознавая] себя, но будучи как слушающее ухо, которое слышит речи всего мира, но само не говорит[1543].
Вместо того, чтобы использовать писание для поддержки собственных взглядов, Дов Бер изучал Тору «приемлющим сердцем» Вордсворта – подходил к тексту с молчаливым ожиданием и ждал, чтобы текст заговорил сам. Однажды он изменил фразу из Четвертой книги Царств – «И когда гуслист играл на гуслях, рука Яхве коснулась его…»[1544] – так, что она стала звучать: «И гуслист был играем рукою Господа…» Присутствие можно ощутить лишь тогда, когда читатель перестает вкладывать в текст собственные идеи и открывается ему, становится просто орудием божественной активности в мире[1545].
Пока движение возглавлял Бешт, раввинистические ученые не принимали его всерьез, но все изменилось с приходом ученого Дов Бера. Элия бен Соломон (1720–1797), глава (гаон) Виленской раввинистической академии в Литве, и его сторонники, известные как миснагдим («оппоненты»), теперь обвинили хасидим в ереси и потребовали их отлучения. Гаон негодовал на то, что они отрицают традиционное изучение Торы, составлявшее смысл его жизни. Он наслаждался тем, что называл «трудом» учения – интенсивной психической активностью, выводившей его в измененное состояние сознания, в мистическое восхождение к божественному, хотя при этом у него оставалось время и для математики, астрономии, анатомии и иностранных языков. Хотя его собственная духовность не так уж отличалась от хасидизма, гаон начал против Дов Бера ожесточенную кампанию, и конфликт между хасидим и миснагдим сделался почти столь же острым, как борьба протестантов и католиков. Гаон признавал, что sola ratio, предоставленный самому себе, не в силах достичь божественного; чтобы прорваться в новое восприятие, мистику следует положиться на свои интуитивные силы – однако мистическое восхождение должно начинаться с рациональных усилий. Исследуя современные светские науки, иудеи постоянно упирались в пределы знания; однако, осознав ограниченность логоса и тем превзойдя его, прорывались к видению Присутствия, имманентного всем феноменам[1546]. Как и хасиды, гаон встречался со священной реальностью в глубинах своего бытия; ему случалось и кататься по земле, чтобы достичь
