Государя в прицеле карабина и медлил. Что же я делаю? Это ведь и есть то самое жертвоприношение! Я – цареубийца? Такой же, как те, в Ипатьевском доме, которых я убил? К этому я шел через тысячи верст и смертей? Неужели кто-то вел меня к этому и привел? Неужели я вел их к спасению, а привел сюда?
Я отбросил карабин. Нет! Надо кричать – и кошмар рассеется. Рев водопада – иллюзия, как и все кругом. Кричать! Они услышат!
– Отма-а-а-а, Отма-а-а-а!
Я не слышал своего голоса, но они должны были слышать.
– Отма-а-а-а, Отма-а-а-а!
Они не слышали.
И снова какое-то движение на дальнем конце тропы. Я увидел: из-за поворота показался отряд в два десятка всадников в синих тюрбанах – бородатые, вооруженные, опоясанные патронными лентами. Сикхи! А впереди … впереди Рейли! Резвой рысью они догоняли Государя.
Рейли хочет убить Государя. Я хочу убить Государя. И Государь хочет, чтобы его убили. Разве все это не одно и то же? Нет! Нельзя допустить, чтобы это сделал Рейли.
Я снова взял карабин, прицелился, задержал дыхание и мягко нажал спуск. Выстрел услышал только я – и даже не услышал, а почувствовал отдачу в плечо. Рейли взмахнул руками, слетел с коня и исчез в пропасти – канул. Не было никакого Рейли. Одним движением указательного пальца я смахнул его, как фигуру с шахматной доски. Сикхи ничего не поняли. Выстрела не слышали, но видели, как неведомая сила выбила из седла и сбросила в пропасть их командира. Заметались, загарцевали на узкой тропе. Один конь оступился и сорвался вместе с седоком. В одно мгновение. Паника. Я видел разинутые рты и перекошенные лица. Разворачивались, но в тесноте толкали друг друга, и еще трое вместе с лошадьми улетели вниз. Исчезли. Канули в безмолвии, то есть под неумолчный гул водопада. Что там внизу, за краем не было видно, но как-то само собой ощущалось, что они упали прямо в ад.
Сикхи галопом пустились обратно и скрылись за поворотом.
Я посмотрел в другую сторону. Они, мои Принцессы, и Он, мой Государь, ехали шагом вдоль края пропасти. Теперь я видел только их спины. Справа от них возвышалась отвесная стена, слева тяжелым занавесом ниспадал водопад – из туманной выси в туманную бездну. Тропа уводила их в облако искристых брызг. Семицветными арками стояли радуги – одним концом в пропасти, другим – в небе. Что там, впереди, не разглядеть. Я сидел на камне и смотрел, как всадники в белом вступают в радужное облако и их силуэты становятся все мягче и прозрачнее, будто мазки акварели на влажной бумаге …
Сентябрь 1919 года
Тибет. Лхаса
Дерево бодхи перед воротами Драгоценного сада стояло тысячу лет. От ствола шириной с небольшой дом ввысь уходили ветви, каждая в обхвате сама с трехсотлетнее дерево.
В середине сентября под деревом поселился безумец – молодой, долговязый, в лохмотьях. Никто не понимал его языка. Бросалась в глаза его нездешняя внешность. Целыми днями он сидел, опершись спиной о ствол дерева, или лежал навзничь, глядя вверх в лес ветвей. Пересвистывался с птицами или пел странно и тоскливо. Поесть ему приносили ламы, но бывали дни, когда никто ничего не приносил. Бродяга никуда не ходил, ничего не просил. Оживлялся он, только когда мимо проносили паланкин Далай-ламы. Вскакивал и бежал за носилками, кричал что-то. Его отгоняли, но не били. Думали, он в припадке религиозного восторга приветствует Его Святейшество. Лицо бродяги, однако, восторга не выражало, но кто их разберет, этих чужеземцев.
Однажды Святейший отодвинул занавеску паланкина и взглянул на убогого.
В тот же день секретарь Далай-ламы положил под деревом несколько газет, прижав камнем, чтобы ветер не унес. Стражи у ворот наблюдали, как убогий с жадностью читает, – кто бы мог подумать, что он умеет, – кричит что-то, снова читает и плачет.
Из записок мичмана Анненкова
17 сентября 1919 года
Я открыл глаза. Ветви росли в небо прямо из меня, будто я – корень. Кто-то был рядом. Повернув голову, я увидел сидящего у дерева толмача, того самого. Он, разумеется, не помнил ничего из того, что было раньше. Как и в прежнем своем воплощении, он был бурятом из России и хорошо говорил по-русски. Увидев, что я открыл глаза, он сказал:
– Его Святейшество Далай-лама Тринадцатый зовет тебя.
– Раньше ты говорил мне «вы», – сказал я.
Я сел. Голова кружилась от голода.
– Когда? – спросил я.
– Сейчас. Или ты занят?
Ламам доступна ирония? Впрочем, он же из России.
– Так мы все-таки на «ты»?
– Я уже говорил тебе, что здесь не было Царя Николая Второго, а значит, я не служил у него толмачом и не знал тебя, и тем более мы с тобой не ходили в горы. Ты же читал газеты. Царя убили в России больше года назад.
– Угу… – сказал я. – Ну, пойдем.
Мы пошли в Драгоценный сад.
Однажды, проснувшись под деревом, я нашел стопку английских газет, придавленных камнем от ветра. Из них узнал, что Добровольческая армия на юге и колчаковцы в Сибири терпят поражение за поражением. Ленин и Троцкий у власти в Москве. Ни о каком разделе России не идет и речи. И в ту ночь с шестнадцатого на семнадцатое июля в Ипатьевском доме Государь и Семья были расстреляны. Никто их не спас. Я плакал, рвал эти газеты, но, конечно, это уже не было для меня новостью …
После Их ухода за радугу я сидел несколько часов на скале … И вдруг обнаружил себя на окраине Лхасы.
Я пошел в дом, где мы жили с Бреннером, но хозяйка меня не узнала. Ни Бреннера, ни наших вещей там не было. Тогда я пошел к Драгоценному саду, и не потому, что надеялся на возращение Государя и Царевен. Я уже понимал: этого не будет. Я должен был увидеть Далай-ламу …
Я жил под деревом. Дни проводил в созерцании снежных вершин над желтеющими верхушками деревьев, почти как Будда Гаутама. Снизошло ли на меня просветление? О! Во множестве! Я лежал и смотрел на врастающие в небо ветви. Там жили птицы, много разных птиц, и я жил в том небесном лесу и знал, что я птица …
Толмач снова вел меня к Далай-ламе, как когда-то давно и недавно.
Мы шли через сад мимо мест, щемяще знакомых: мимо поляны, где было поле для крокета, мимо той клумбы и той аллеи … Их
