Эти суммы, смехотворные с точки зрения кинозрителей, вызывали возмущение рабочей этикой «Сони». Фирма требовала, чтобы служащие оставались на местах до позднего вечера, а выходя в туалет, всякий раз оставляли записку с сообщением о своем местопребывании. Глянцевые журналы злорадно насмехались над подобным сочетанием достающего до кишок японского менеджмента с чудовищной расточительностью. В Голливуде «Сони» потеряла больше, чем деньги. Она потеряла лицо. У Мацуситы и Тошибы тоже были свои неприятности на студиях, но никому не довелось пережить тот позор и те издевательства, которым подверглась «Сони». Мацусита, чья фирма вдвое превосходила «Сони» по размерам, произвел незначительные перемены в руководстве и позволил основному контингенту служащих продолжать свою работу. Никто никогда не видел, чтобы рука из Осаки натягивала вожжи на «Юниверсал», если вообще кого-то интересовало, что там происходит. Но Морита потратил полжизни, чтобы добиться расположения западной прессы, а теперь задыхался под лавиной гневных заголовков. В родной Японии промышленники сомкнули ряды и дружно отказывали ему в почестях, которых он ждал и которых, безусловно, заслуживал.
В ноябре 1994 года директора «Сони», собравшиеся в Готен-яме, чтобы найти пути минимизации убытков, объявили о сокращении бюджета развлекательного сектора на 3,2 миллиарда долларов. Огромная сумма почти равнялась стоимости приобретения «Коламбия пикчерс». Последствия оказались катастрофическими. Из двадцати шести картин, снимавшихся на деньги «Сони» в 1994 году, семнадцать лишились средств. «Крюк» Стивена Спилберга, обозначенный в финансовом плане «Сони» как «развлекательная картина десятилетия»[881], пошел ко дну, не успев подать сигнал бедствия. Его производство обошлось в 68 миллионов долларов, и он стал наименее запоминающимся фильмом мегарежиссера. Восьмимиллионный «Последний герой боевика» Арнольда Шварценеггера обернулся полным провалом. «Франкенштейн» Кеннета Враны не вернул вложенных средств. «Радиолетчик», с первоначальным бюджетом в 14 миллионов долларов, обошелся в сорок миллионов, а вернул лишь около четырех. Лучшие счетоводы Японии оказались не в силах контролировать отток средств, принесший «Сони» первые — за почти полвека ее самостоятельной и, казалось, неисчерпаемой новаторской деятельности — операционные убытки.
В тот ноябрьский день директора, собравшиеся в пригородной штаб-квартире компании, пребывали в мрачном настроении. Они распорядились о проведении ряда антикризисных мероприятий: урезать расходы самого совета, начать поиск инвесторов для разделения производственных рисков, ужесточить контроль из Токио. Жалко выглядевший Морита, принимая на себя всю ответственность, предложил подать в отставку со своего поста. Через четыре месяца он передал полномочия председателя «Сони» преданному Норио Oгe, бывшему его тенью на протяжении сорока лет.
Самый рослый человек в «Сони», обладавший удивительно глубоким голосом, Oгa осуществлял реальное руководство фирмой, пока Морита позировал с принцами и президентами. Его уважали как принципиального переговорщика и решительного лидера, уважали за гордость и недоверчивость к прессе. Но Oгe было уже шестьдесят четыре года и он перенес три инфаркта. Все знали, что у него была заветная, давно подавляемая мечта. Каждую ночь он вставал в 2 часа, тихо шел в свой кабинет и упражнялся в дирижировании классическими симфониями. «Когда я был моложе, я всем говорил, что в шестьдесят лет уйду из "Сони" и начну дирижировать, — признавался он. — Теперь, когда я найду хорошего преемника, я откажусь от своего звания и стану полноценным дирижером». К шестидесятилетию Оги компания купила ему праздничный концерт с Токийским филармоническим оркестром. Это лишь подогрело его амбиции. Он хотел дирижировать в Берлине и Нью-Йорке. Каждую ночь Oгa по три часа работал над партитурами. Он оставался лояльным сотрудником «Сони», но в его жизни была более высокая цель — и он рвался на свободу.
Как большинство людей, сделавших удачную карьеру, Ога мог без труда разграничивать свои интересы. Он страстно любил музыку, но если она попадала на его письменный стол, он относился к ней так же жестко, как и к любому другому товару. Однажды Oгa поклялся, что сделает «Сони» мировым лидером в классической музыке. Теперь, оказавшись в трудной ситуации, он сокращал бюджет на классику и увольнял дирижеров. «Сони» не могла себе позволить и дальше тратить энергию своих исполнителей на микроэкономику культуры меньшинства, если ее массовые развлечения столкнулись с такими затруднениями. Ее лейбл классической музыки должен был либо приносить доход, либо исчезнуть. Если классическая музыка хотела и дальше существовать в недрах транснациональной корпорации, ей надлежало расплачиваться за ошибки ведущего направления.
Япония открыла для себя западное музыкальное искусство в эпоху Мэйдзи[882]*, а первой вехой в истории японской музыки европейского типа стало возвращение Косаку Ямады[883]* из Берлина, где он учился у Макса Бруха, и основание им Токийского филармонического оркестра в 1915 году. Ямала первым из японцев дирижировал в 1918 году в Карнеги-холле, и первым поставил оперу у себя на родине. Два молодых композитора, Томодзиро Икэнути и Кисио Хирао, закончив обучение в Париже, привезли в Японию отголоски французского импрессионизма, звучавшего в ушах их сограждан как традиционная восточная музыка. В последовавшей после этого войне культур между пастельной Францией, и помпезной Германией решающую роль сыграл дирижер граф Хидемаро Коноэ, учившийся в обеих странах и предпочитавший тевтонский стиль. В 1924 году Коноэ основал Симфоническую ассоциацию Японии и Новый симфонический оркестр Токио; в мае 1930 года он дирижировал первой в мире записью Четвертой симфонии Малера.
Предпочтения Коноэ были характерными для его класса и его времени. Японию тянуло к Германии, но она не могла отличить хороших немцев от плохих. Когда нацисты захватили власть, Ямада предложил убежище своему берлинскому учителю Клаусу Принцгейму, но, в соответствии с принятыми позже в Японии расовыми законами, беженца и там травили как «иностранного врага». Коноэ вел свои дела, не опасаясь вмешательства властей, поскольку его брат занимал пост премьер-министра. Просвещенный политик принц Фумимаро Коноэ стремился к наведению мостов между Токио и Вашингтоном. Отставка принца в октябре 1941 года привела к власти генерала Тодзио и поставила Пёрл-Харбор под прицел японской авиации.
После того как атомные бомбы, упавшие на Хиросиму и Нагасаки, выжгли старые порядки, Япония приобщилась к культуре бейсбола, коротких носочков и жевательной резинки, пришедшей вместе с американскими оккупантами. Однако высшее общество оставалось верным классической музыке. Молодому человеку, планировавшему свое будущее в разоренной стране, музыка сулила перспективы социального роста и материального благополучия. «После войны, — вспоминал Норио Oгa, — Япония была действительно бедной страной. Думаю, что если бы я учился на инженера, я не нашел бы работы. Но стать артистом означало, как мне тогда казалось, хорошую жизнь».
Сын богатых родителей из города Нумацу, Oгa в 1948 году поступил на музыкальный факультет Национального университета изящных искусств в Токио. Природа наделила его прекрасным баритоном и бесконечной практической любознательностью. Друзья семьи из Нумацу попросили его заглянуть на одну фирму, пытавшуюся сколотить капитал на входивших в моду магнитофонах. «Oгa интересовался механикой, — читаем мы в летописи "Сони", выпущенной для внутреннего употребления, — и хорошо разбирался в заграничных магнитофонах». Он обо всем расспросил конструкторов и посоветовал им, как бороться с «плавающим» звуком и убрать биения. «Пленка стала ключом к будущему нашего бизнеса», — писал Акио Морита, сооснователь компании[884].
Морита, наследник владельца завода по производству саке, был старше Оги на десять лет. К моменту окончания войны он работал на предприятии военно-морского флота, где разрабатывались торпеды с тепловым наведением. По радио объявили: «Мы проиграли войну, но это временное явление… Ошибкой Японии была нехватка материальной силы и необходимых научных знаний оборудования. Мы должны исправить эту ошибку». Поколение Мориты посвятило свою жизнь этому исправлению. В своем первом обращении к нации император Хирохито призывал людей «идти в ногу с мировым прогрессом». «Я понял, — писал Морита, — что для будущего Японии потребуются все талантливые люди, которых она сможет найти… Я почему-то почувствовал, что мне отведена роль в этом будущем»[885].
Вместе с другом по ВМФ Масари Ибукой он открыл в долине близ холмов Готен-яма небольшую производственную фирму «Токио цусин когё». Раньше Ибука делал радарные устройства и для проверки их колебаний приглашал студентов-музыкантов с камертонами. Он был женат на дочери Тамона Маэды, довоенного помощника принца Коноэ, ставшего теперь министром образования, и — до тех пор, пока его не уволили в связи с расследованием военных преступлений, — имевшего доступ к информации и контактам на самом высоком уровне.
