лесу зовет кто, но не сказала мне ничего.
Нет, мать не догадалась! Как и сама Мирава, Огневида все считала Заранку девочкой, ребенком, который только через много лет, может быть, пустит в ход те тайные хитрости, каким его обучают. У Миравы волосы под платком вставали дыбом, когда она осознавала, что сделала Заранка – довольно взрослая, чтобы обрести силу и знания, и слишком молодая, чтобы заглянуть на шаг подальше и оценить последствия сделанного. В ее годы ждут и добиваются одного – «чтобы он понял, чего лишился».
И вот «он» понял. Но исправить содеянное не под силу теперь ни Заранке, ни ее матери, ни самой Морене.
– И что же ты теперь будешь делать?
Мирава с трепетом вглядывалась в глаза сестры. Эти чистые голубые глаза, розовые губы, милые черты, облик юной девушки, будто сделанной из цветов и ягод! А за этой чистотой – черная бездна. Будь на ее месте страховидная старуха или кривой морщинистый дед вроде Тихоты, и то было бы не так страшно. Мираву пробирало ознобом: рядом с нею сидела ее младшая сестра, та самая Заранка, которую она, тогда пятилетняя, качала новорожденной в зыбке вместе с близняшкой, Звезданкой… В такую пору года днем еще, бывает, солнце так печет, что хоть пойди в одной рубахе – это лето оглядывается, уходя, а ночью наваливается такой холод, что изо рта идет пар от дыхания. Звезданка родилась первой – ясной ночью осени, когда все небо было усыпано крупными сверкающими звездами, так густо, что, казалось, сейчас они, тесня одна другую, посыплются вниз. А вторая никак не хотела покидать материнскую утробу – оставшись там одна, она встала поперек, и пришлось посылать за бабой Светлочей, чтобы перевернула упрямицу. Тем временем ночь прошла, звезды скрылись, и младшая сестра появилась утром – на зарание[69], когда зеленую еще траву так же густо выбелил хрумкий иней…
Так кто же сидит рядом с нею в санях, хлюпая на холоде покрасневшим носом? Зарана – та, что осталась жива? Или та, что уже двенадцать лет сопровождает ее незримой тенью? Или та… та, к кому взывают желающие недоброго, сама Морена, Кощеева дочь, Темная Невеста, ревнующая красивых молодцев и жаждущая всех их забрать себе…
– Я сниму порчу, – несколько смущенно, но вполне уверенно ответила Заранка. – Я выпустила трясовиц, я и назад загоню.
Даже сейчас, сквозь ужас, Мирава не могла не отметить, как же сестра мила собой. В самый раз бы ей замуж… да видно, неспроста ее женихи сторонятся. Мирава вдруг взглянула на сестру чужими глазами – и ощутила тихий холод, неуловимое дыхание беды, что источают эти красивые уста и гасят всякое желание их поцеловать. Само выражение ее глаз, с трудом переводимое в слова – здесь и безмятежность, и самоуверенность – приводило в ужас: это было умиротворение хищника, видящего, чтоб добыча уже в когтях, и безразличие жертвы, для которой все решено и бояться поздно…
– Но сперва я с Ярдаром повидаюсь, – продолжала Заранка. – Я вот что надумала: свезите меня сейчас к Любовану, и пусть Ярдар на другой день приезжает на пепелище. Где наш двор стоял. В полдень буду его там ждать.
– Что ты придумала! – Мирава взяла ее руку в варежке, будто пытаясь найти свою сестру в этой пугающей молодой Морене. – Знаешь, как порчу снять, поди да сними! Нужно к вербе той – я сама с тобой пойду, хоть днем, хоть ночью. Ярдар тебе зачем?
– Мне нужна его кровь! – Заранка вдруг раздула ноздри, и Мирава вновь содрогнулась – сестра будто хотела выпить эту кровь. – Иначе не заманить кудов да трясовиц в вербу назад.
– Кровь! – Мирава выпустила ее руку и прижала варежку к своей щеке.
– Ну или хоть волос, – вздохнула Заранка. – Но на кровь надежнее.
* * *
Ярдар пустился в путь, когда рассвело. Однажды он ехал здесь тропой вдоль реки, в уютной тени среди душистой зелени, и цветы кивали ему с обочин, река играла под солнцем золотистым блеском. Теперь кругом лежали безмолвные, равнодушные снега. Не верилось, что с того летнего дня, когда он отправился к Огневиде с просьбой приманить к нему удачу, прошло всего полгода! С тех пор он повидал чужие земли, нашел жену и изведал горечь поражения. Он понял, как трудно изловить удачу, как прихотлива она и как мало успех в этом деле зависит от тебя – но как важно при этом делать все, что от тебя зависит, иначе боги тебя и не приметят. И вот снова настал день, как и в той битве у Ратиславля, когда он, Ярдар, должен был отдать все свои силы, зная заранее, что конечный успех находится в чужих руках. Он чувствовал себя мало что не жертвой, барашком, которого собираются зарезать для умиротворения высших сил, ради блага всего Тархан-городца, всей Веденецкой волости. «Дед мой, Хельв Одноголазый, рассказывал, что в заморье в былые времена, если приходила беда, голод, неурожай, то самого конунга приносили богам в жертву, – сказал ему Хельв. – Ты у нас не конунг… а что-то вроде того. Чтобы волость наша жила и род твой продолжался, приходится… змею в пасть заглянуть». Ярдар не спорил, даже мысленно. Он все это начал, он разбудил дремлющие силы, когда пожелал поймать удачу, что улетела от Олега киевского. Ему и заканчивать.
За пазухой у него лежал небольшой сверток в белом платке.
«Возьми, – нынче утром этот сверток ему сунула в руки Унева. – Отдай ей».
Развернув платок, Ярдар увидел три пары лучевых подвесок-«птичек» и нить дорогих сердоликовых бус. Это были его дары Уневе после свадьбы, и она с гордостью носила их.
«Отдай. Может, она польстится на богатство… а мне не надо», – со вздохом добавила Унева.
Ярдар не хотел брать – не хотел забирать у жены украшения, чтобы купить ими милость злобной ведуницы. Но Унева упросила, и он согласился. Унева, как и он сам, ощущала свою причастность к этим злосчастьям, хоть и без вины: если бы не ее свадьба и сглаз, Ярдар не сжег бы двор Огневиды и не было бы проклятия. Никто не рассказывал Уневе о том, что Заранка сама хотела стать женой Ярдара, но она чуяла сердцем: ее красивый муж-воевода, молодая девка-ведунья – не могло тут обойтись без влечения, ревности, зависти, соперничества, в котором она, Унева, на беду одолела лесную невесту, сама о том не зная.
Этот сверток за пазухой согревал Ярдару сердце, будто он вез с собой любовь Уневы. И любовь эта не
