никаких невидимых помощников, полученных от старой бабы Светлочи, ни материных, ни еще каких. И вот все же взялась за ворожбу – да натворила дел…
Так и стали прощаться, ничего не решив.
Когда Мирава, в последний раз обняв мать, вышла во двор и села сани, а Ольрад взял вожжи, вдруг из-за угла выскочила Заранка в платке и своем овчинном полушубке. И с налета бухнулась в сани.
– Гони, Радята!
– Ты что! – Мирава едва не упала и уцепилась за сестру. – Попрощались же!
– Я не прощаться. Я с вами еду. Радята, поехали!
– Ты? Зачем? Чего тебе там делать?
Заранка взяла Мираву за рукав и сунулась к самому ее уху:
– Это я Ярдара испортила. Мать не знает ничего. Ну, поехали скорей!
* * *
…Сухая старая верба стояла на самой краю болота – дальше живому человеку не было пути по трясучим кочкам, меж которыми блестела темная вода. Сейчас, ночью, под лунным светом, эта вода казалась зрачками болота – тысячей глаз, которой Навь наблюдает за глупой девкой, что сама явилась ей на поживу.
Еще издали достигал слуха заунывный скрип, похожий на вой существа, уже уставшего выть. Как ни готовилась Заранка к своему делу, а при виде вербы остановилась и не сразу заставила себя сделать еще шаг. Верба засохла давным-давно, сама Огневида не застала ее зеленой. Когда Огневида, едва вышедшая замуж, впервые пришла сюда со старой Светлочей, верба уже была мертвой. Уже торчали, как кости сгнившего трупа, сухие обломанные ветки, уже накренилось древесное тело, а кора давно сползла с него и обратилась в труху. Уже тогда в середине ствола имелось большое дупло – хоть человек влезет, черное изнутри, усыпанное сором. Оно было так велико, что сам ствол казался лишь скорлупой огромного ореха. Внутри дупла сор был не простой: десятилетиями все ведуньи окрестных земель отсылали на эту вербу хвори и болезни, порчу и тоску. Они копились здесь, впитывая скорбь сотен людских судеб, и старая верба трещала, не в силах столько горя в себя вместить. Когда толкал и пинал ее ветер, пытаясь вытолкать с белого света, трещала она, качалась и скрипела, и вот-вот, казалось, не выдержат старые корни, даст трещину дряхлый ствол, и рухнет хранилище скорбей, рассыплет свой зловонный груз по всему белому свету…
Дул ветер, старая верба скрипела, сотни заключенных в ней злобных духов царапали изнутри узилище свое. Заранка сделала шаг. Еще шаг. За три шага от вербы остановилась, вынул нож и стала чертить вокруг себя обережный круг. Свинью Мышку она привязала к ели поодаль, чтобы ее не задело.
Выпрямившись в кругу, Заранка обернулась лицом на закат – с той стороны призывает Морену тот, кто ищет мести. И заговорила:
– Дыра дырявая, труха трухлявая, тьма густая, пустота пустая…
Верба заскрипела громче, откликаясь; ветер усилился, так что Заранка почти не слышала своего голоса, но оно и лучше. Не ей нужно слышать – пусть ветер хватает каждое слово, не упустит ни одного, пусть несет к Маре-Морене, Темной Кощной Владычице.
На море на окияне, на острове Буяне,
Течет река Смородина, водами черными, по камню горючему.
На том камне горючем стоит изба ледяная, вокруг нее тын железный,
На каждой тычиночке – по буйной голове молодецкой,
Запоры крепкие – руки девичьи, подпоры прочные – кости белые.
А в той избе сидит Черна Моренушка,
Темная Хозяюшка, Морена Заморочица, полуденница-полуночница…
Холодные мелкие капли упали на разгоряченное лицо Заранки – слезы ветра. Это знак – они все здесь, те, кого ведуница зовет. Изнутри поднимался жар, а кожа была холодна, и казалось, что с каждым словом тепло утекает наружу и уносится ветром, а взамен холод проникает внутрь – до костей и крови.
Она берет ледяной острый меч,
Рубит она железные двери, прочные запоры,
Говорит таковы слова:
Ой вы сестры-трясовицы,
Огнея, Гнетея, Знобея, Ломея,
Трясея, Хрипея, Глухея, Пухлея,
Сухея, Желтея, Чернея, Хлодея, Кощея!
Выходите на вольную волюшку,
Летите в Тархан-городец,
Сыщите там Ярдара, Ёкулева сына,
Бейте его и грызите, несите ему хвори-недуги,
Сокрушите в нем сердце ретивое, белые кости, черную печень,
Чтоб томила его тоска-крушина, при ясном солнце, при светлом месяце,
И ту тоску ему есть – не заесть, спать – не заспать, пить – не запить.
Огонь тушите, ясный свет глушите,
Топором рубите, серпом секите,
Несите ему все сглазы и болезни, все призоры и прикосы,
Сглазы и оговоры…
Заранка говорила и говорила, прижав ладони к глазам, чтобы не встретиться взглядом со всем тем злом, какое призывала на голову своего недруга. Ветер выл, подпевая ей, и в его шуме слышался визг и хохот злобных кудов, которым указали цель и жертву. Заранка сама себя не слышала, она давно перестала выбирать слова – они сами приходили на язык, минуя ум; ей мерещилось, что не стоит она на узкой полоске жухлой подмерзлой травы между ельником и болотом, а плывет на лодочке по темному морю облаков…
Но вот ветер стих. Заранка опустила руки, перевела дух, вновь осознавая твердую землю под ногами. Взглянула вверх – луна до половины укрылась за облаком. Надо спешить – без помощи светила она дороги домой не найдет.
Заранка разомкнула обережный круг и осторожно приблизилась к вербе. Та стояла молча, будто отдыхая от мучивших ее духов. Не смея прикоснуться к ней самой, Заранка наклонилась и стала подбирать валявшийся под деревом сор – обломки веток, ошметки коры, какие-то щепки. Одна, две, три, четыре… десять, двенадцать… тринадцать. Теперь все тринадцать трясовиц были у нее в руках.
Завязав добычу в платок, она отвязала Мышку и побежала прочь от болота…
* * *
– Я пустила их по реке, – шепотом рассказывала Заранка Мираве, пока они ехали в санях по ледяному руслу Упы на восток от Честова. – В ту же ночь. Их унесло, а наутро дед Тихота приходит и говорит: река встала! Я тогда уж под утро чуть жива домой пришла, промерзла вся, сама была как мертвая, едва отогрелась, потом спала, мать меня добудиться не могла. Спрашивала, отчего у меня ноги мокрые и вся свита в лесном соре, я сказала, Мышку ходила искать, чтоб волки не съели. Не знаю, догадалась она или нет. Весь день хмурилась да прислушивалась, будто ее из
