консерватизма в литературе и искусстве (да и в политике тоже). Консерваторами – в элиотовском смысле – были и Иннокентий Анненский, и Осип Мандельштам, и Иосиф Бродский. Подлинный консерватизм требует высочайшей образованности и культуры. Он вбирает в себя все наследие мирового художественного творчества, но сам характер этого наследования принципиально отличен от модернистских подходов. Он ищет преемственность там, где иные направления мысли ищут радикальные сломы или цирковую игру смыслами. В хаосе ищет устойчивость, в развитии – повторяемость. Но консерватизм не имеет никакого отношения к сервилизму. Среди великих консерваторов мало поэтов-лауреатов. Не надо путать консерваторов с приживалами любой власти. У них – другая судьба.
Великие русские «деревенщики» середины XX века, традиционалисты и консерваторы советской эпохи: Василий Белов, Федор Абрамов, Валентин Распутин или Виктор Астафьев – находились в напряженном диалоге с властью, разрушившей изначальный уклад русской жизни. Их литературное творчество было трагично несовпадением надежд их героев, их внутренней религиозной веры с контекстом советской жизни. Но они были навсегда связаны с русской почвой. Так же крепко, как со своей родной американской почвой были связаны герои Фолкнера или Томаса Вулфа. Почвенность была устремлена в миф. Земля была связана с небесами, и социальная жизнь казалась обременительной обузой. Но важно понимать, что использование мифологем не есть признак художественного консерватизма. Достаточно вспомнить «Улисс» Джойса, один из важнейших модернистских романов XX столетия.
Можно сказать, что культура изначально консервативна, поскольку она начинается с запретов, с табу. В каком-то смысле художественная культура не исключение. Хотя бы потому, что одна из ее миссий – ритуальная. Изначально она имитировала то или иное человеческое действие, чтобы предотвратить возможные удары судьбы, умилостивить божества. Если воины племени должны были отправиться на битву с врагом, то накануне разыгрывали предстоящую битву, где свои всегда побеждали чужих. Игра удваивала жизнь. Но при одном условии: надо было придерживаться определенных обычаев. Ритуал заклинает саму жизнь по определенным и несменяемым правилам.
Но в какой-то момент оказывается, что повторяемость не есть неизбежность. Не случайно христианство, которое выдающийся французский ученый Марк Блок определил как «религию историков», кроме вектора повторяемости открыло и линейное время, в котором фактор изменчивости становится важной ценностью.
Не дело колумниста ежедневной газеты заниматься подобными интеллектуальными головоломками. Но о них должны помнить те высокие умы, от которых зависит будущее российской культуры.
Январь 2014
2013
Валентин Серов
Василий Ключевский
Николай Данилевский
Александр Герцен
Марк Захаров
Сергей Юткевич
Игорь Шайтанов
Игорь Стравинский
Виктор Новиков
Виталий Игнатенко
Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина
Московский драматический театр имени М.Н. Ермоловой
Московский академический театр сатиры
Московский академический театр имени Вл. Маяковского
Государственный академический Большой театр России
Международный институт театра
Театрально-культурный центр имени Вс. Мейерхольда
Театральный центр Юджина О’Нила
Санкт-Петербургский государственный академический драматический театр имени В.Ф. Комиссаржевской
Русский дом в Берлине
Весело и радостно
Финал чеховских «Трех сестер» – всегда загадочен. В нем – завораживающая магия человеческого бытия, алогичная и полная скрытых смыслов, на постижение которых не хватает пространства жизни. Только что на дуэли убит барон Тузенбах, который должен стать мужем младшей из сестер – Ирины. Маша, средняя сестра, навсегда рассталась с Вершининым, любовь к которому равна жизни. А старшая, Ольга, обняв сестер, словно не замечая всего случившегося, произносит слова, исполненные безжалостного оптимизма: «Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем… Если бы знать, если бы знать!»
Если следовать некоторым новейшим тенденциям, то «Три сестры» можно считать военно-патриотической пьесой, написанной по заказу Министерства обороны. Помните, как там сказано: «Если есть в нашем городе интеллигентные люди, то это военные». В какой современной пьесе вы прочитаете такие возвышенные слова о людях в военных шинелях и ни слова о дедовщине или о мошенничестве с землей, выделенной под армейские нужды. Это ведь своего рода оптимистическая трагедия: отряд может и заметить потерю бойца, но все равно помчит дальше, прямо в Царство Польское. Как и положено в военно-патриотической пьесе советского образца, победа положительных героев над отрицательными, историческая перспектива важнее гибели отдельных героев. Как говорится, лес рубят – щепки летят. Важно, чтобы горизонт нараспашку, чтобы жить хотелось. И нет сомнений, что стоит жить, вопреки всем предлагаемым обстоятельствам.
Только почему щемит сердце от слов Ирины «Будем жить!» Что здесь такого намудрил Антон Павлович Чехов, от чего становится не по себе? Как и от музыки, которая играет так весело, так радостно. Нет-нет, поверьте, ни Ольга, ни Маша, ни Ирина не находятся в горячечном бреду. У них нет умоисступления – они будут жить и даже радоваться жизни до тех пор, пока их бытие, как и бытие России, через 16 лет не будет прервано Октябрьским переворотом (напомню, Чехов опубликовал «Три сестры» в 1901-м). Но и новое измерение истории вряд ли отменит готовность продолжать жизнь вопреки макабрическим пляскам небытия. Трагедия еще с античных времен была жанром оптимистическим. Какие бы ужасы ни являла сцена, они лишь утверждали веру в жизнь и ее продолжение. Важен лишь талант и прозорливость автора.
Пишу обо всем этом не без грусти. Да и не писал бы вовсе, если бы сегодня в погоне за жизнеутверждающим, позитивно-дидактическим искусством, похоже, не забыли о таких простых эстетических истинах. На искусство нельзя возлагать надежды большие, чем на саму жизнь. Искусство, как писал Гёте, это «прихлебатель жизни».
Если верить социологическим опросам таких несхожих научных институтов, как ВЦИОМ и «Левада-центр», то 40 % опрошенных считают, что в нашем обществе доминирует агрессия, 30 % полагают, что большинство россиян подвержено депрессии и астении, и только 30 % отдают предпочтение настроениям удовлетворенности и самоутверждения. Опросы совпадают до десятых процента, так что можно принять их результаты в качестве объективной реальности. Сегодня общество находится в состоянии неуверенности, связанной с непредсказуемостью будущего, с невнятностью краткосрочной перспективы. Большинство живет в состоянии «если бы знать…», но это словосочетание лишено волевого посыла. То есть хорошо бы знать, но нет сил на познание. Более того, познание может принести нежелательный результат. Вот и попробуйте в этой ситуации ответить на вопрос: «Какое искусство нужно современному российскому обществу?» Какое искусство оно готово принять? На какое – откликнуться не только внешними проявлениями благосклонности, но глубинным внутренним порывом благодарности?» На эти вопросы могут ответить только сами художники. В таких случаях готовое, общепринятое знание, используемое педагогами, политиками или бюрократами, мало поможет. Для решения проблемы надо выходить за рамки тех правил, внутри
