велит мне не реветь из-за разбитой коленки и обещает, что до свадьбы все заживет.
Она кормит меня любимой ухой, блинами со сметаной, стряпает манник или калитки – такие маленькие открытые пирожки из пресного теста. А вот мы вместе с ней пускаем кораблики, встречаем закат на поле, вырезаем снежинки из белой бумаги и прилаживаем к ледяному окну.
Я вспоминаю все ее шутки-прибаутки, ее карельские сказки на ночь и, конечно же, йойк – эти народные песнопения особенно красиво звучали у озера, там, где эхо разносило ее голос далеко по бесконечной глади воды и среди тонких макушек сосен.
«Ёйга» – так она звала эти песни на наш местный манер. Порой они больше походили на причитания или плач, а иногда она выпевала повторяющиеся гласные с такой силой, будто внутри нее жил огромный колокол, от звона которого пробуждалось все вокруг, быстрее наступала весна, и шире разливались реки.
– Ты была такой сильной, что я думал, ты будешь жить вечно. – Произношу я, вдруг осознав, что все это говорил ей вслух.
В этот момент мне кажется, что ее рука сжимает мою – настолько, насколько хватает тускнеющих сил. А затем ее кожа бледнеет и становится холоднее.
– Ты всегда будешь жить в моем сердце. – Шепчу я, стирая испарину с ее лба.
Наклоняюсь и целую ее ладонь дрожащими губами. Слезы Марианы безостановочно текут по ее щекам. Бесконечный ливень. Мы оба словно не знаем, что делать дальше со всеми невысказанными словами, что еще остались у нас внутри.
А бабушка уходит, и меня трясет оттого, насколько это очевидно: из нее буквально выветривается разом вся жизнь. Ее лицо разглаживается, его выражение меняется на беззаботное, счастливое, и она будто отпускает вместе с жизнью все переживания и боль.
– Прости. Прости меня, пожалуйста, прости. – Причитает, захлебываясь в слезах, Мариана.
Для нее это уже третья смерть близкого за последнее время, и мне даже страшно представить, что творится у нее в голове, и как ей сейчас плохо.
– Надо. Надо позвать кого-то. Пусть что-то сделают, пусть помогут ей! – Ее трясет все сильнее.
В глазах паника, она не в себе.
– Иди сюда. – Я обхожу кровать и заключаю ее в свои объятия. – Я с тобой, я здесь. Все хорошо.
– Бабушка, бабушка… – Пищит Мариана, сопротивляясь.
Но уже через мгновение обмякает в моих руках, зарывается носом мне в грудь и рыдает так, будто горе разламывает ее пополам.
* * *
– Она проспит несколько часов, – шепчет мать, когда я вношу Мариану в свою спальню, кладу на кровать и укрываю одеялом.
В больнице ей дали успокоительное, и она уснула прямо в машине. Мне не хотелось ее будить, поэтому я поднял Мариану в квартиру прямо на руках.
– Где так она боевая, а где так опять расклеилась. – Глядя, как я убираю волосы с ее лица, хмыкает мама.
Я оставляю ее замечание без комментариев. Любуюсь сонным лицом Марианы и с ужасом думаю о том, как она проснется в этой ужасной комнате, в этой обшарпанной квартире, как изумится тому, где я жил все это время, и какая жизнь меня окружала. Эта спящая красавица совсем из другого мира, и такая обстановка может ее напугать.
– Идем, накормлю тебя. – Зовет мать.
Я встаю, оставляю лишь ночник, чтобы Мариана не испугалась темноты, как проснется, выхожу и прикрываю за собой дверь.
– Я не голоден, мам. – Говорю, заходя на тесную кухню.
– Уже полночь, а ты, наверняка, с утра не ел. – Она ставит на стол жареную картошку прямо в сковородке и салат из капусты. – И исхудал как.
– Да. – Соглашается Лео, подвигая меня и протискиваясь в кухню. – Ты после нашего отъезда вообще, что ли, не ел?
Он садится на табурет, и мать подает ему вилку. Места на кухне так мало, что, сидя за столом, можно было есть и с плиты.
– Нет аппетита, честно. – Мотаю головой я.
– А ты сделай усилие и все равно поешь! Поковыряй вилкой, аппетит сам и придет. – Она повышает тон так, будто мне все еще шесть лет. Ставит чайник и поворачивается ко мне. – Думаешь, я не переживаю? Думаешь, мне ее не жалко? Я хоть и обижалась на Хелену всегда, но не ненавидела. Не будь мы с Харри молодыми идиотами, живи бы мирно, и общались бы мы с ней нормально.
– Что теперь будет?
Мать пожимает плечами.
– Организуем похороны, все честь по чести.
– А деньги?
– Старые люди – мудрые, Хелена на похороны еще давно отложила. А неделю назад сказала мне об этих деньгах. Я еще такая, пошутила: «Не помирать ли ты собралась?», а она говорит: «Сынок мой, Харри, зовет меня к себе». Или ты про какие деньги? Про наследство ее?
– Мам. – Мое лицо становится жестким, мышцы напрягаются.
– Молчу-молчу. – Устало бросает она. – С Марьянкой все поделите, Харри же ее усыновил.
– Мама. – Я привожу ее в чувство одним лишь взглядом. – Может, хватит, а? Делить то, что тебе не принадлежит. Мариана тебе и так все простила, а могла заявить на вас двоих.
Киваю на Лео, который уже вовсю уминает картошку с салатом.
– Угу. – Отзывается тот. – Отделались малой кровью.
–Любишь ее, да? – У матери обрывается голос.
Смотрю на нее и не могу понять эмоций, бушующих у нее внутри. Усталость, горе, сожаление. Радость, надежда. Какая-то смесь из сумрачного неба и пульсирующего дикого солнца. Не понимаю, она уколоть меня хочет, или ей меня жаль.
– Люблю. – Отвечаю я твердо.
Даже Лео перестает жевать и смотрит на меня пораженно.
– Что? – Мне так неуютно под их взглядами, будто органы внутри меня меняются местами. – Да что?
– Ничего. – Мать возвращается к излюбленному холодному тону. – И как думаешь быть?
– Никак. – Честно говорю я. – Мариана в курсе ваших делишек. В курсе, что я все знал, и больше не хочет иметь ничего общего со мной.
– Если девочка тебя любит, то простит. – Влезает в разговор Лео.
– А еще Эмилия: она теперь живет с нами в доме Харри.
– Эмилия какая? – Таращится на меня мать. – Та, что таскалась за тобой тут, в Сампо?
– Да, мама, ты видела ее пару раз со мной в городе. Домой я ее не приводил, она из обеспеченной семьи, и… ну, ты понимаешь, ее бы шокировало то, как мы живем.
– Я не поняла, а почему она живет с вами у Харри?
У меня ком встает в горле.
– Потому, что беременна от меня. – Признаюсь с неохотой. – Сюрпри-и-из.
Мать опускается на стул, который приготовила для меня.
– Поздравляю! – Восклицает Лео.
Но его улыбка сползает
