Кто-то схватил ее за плечо и она, вдруг смогла закричать, хотя еще секунду назад ее горло было сжато рукой мертвеца, и она, вскинувшись, начала отбиваться и закричала снова, почувствовав прикосновение к запястьям – кто-то пытался остановить ее руки, и только тут она поняла, что глаза еще закрыты. Моментально она распахнула их, чтобы начать хотя бы кусаться, для этого же надо было видеть врага, и подалась вперед, и вцепилась зубами в чье-то плечо, и услышала протестующий вскрик, и только тут поняла, что уже некоторое время слышит, как кто-то повторяет ее имя. И еще спустя секунду увидела знакомое лицо и опознала голос – это был Дима, всего лишь Дима. Запыхавшийся, усталый, без очков, которые она, видимо сбила с его носа… Это было так забавно, что она вдруг истерически рассмеялась, и, обессилев, рухнула на постель с трудом понимая, что он говорит.
– Ада, прекрати, успокойся, Ада, Ада, Ада, девочка моя, ну хватит, тише, тише… – он городил такую чушь, что ей снова стало смешно – и от этого недавний кошмар вдруг растворился, растаял. Не до конца, шрамом остался на грани сознания, но уже не тревожил и почти не ныл. Зато вдруг заныла рука, и Ада задалась вопросом, обо что же она так сильно могла порезаться, если осколки летели внутрь, а он защищал ее свои телом, но это… это можно будет обдумать потом, когда останется одна, потому что это же тоже часть сказки, которая, как оказалось, помогает засыпать. Незачем делиться сказкой с Димой, едва ли он оценит, что прикосновения другого мужчины – пусть и воображаемые, пусть и не совсем мужчины, а идеи – приносят ей такое успокоение.
– Дай мне сигарету, – выдохнула она, игнорируя его попытки поцеловать ее, погладить по голове. Он вдруг начал вызывать в ней какую-то инстинктивную неприязнь, которая постепенно перетекала в отвращение. Она отвела глаза, чтобы не видеть его лица, которое отчего-то сейчас жутко ее раздражало. Где-то в глубине души она признавала, что это было неправильно, нечестно и просто жестоко – потому, что несмотря ни на что, он, кажется, ее любил, но она ничего не могла с этим сделать – как отменить свои ощущения? Разве что притвориться, что этого всего нет – и пока будут силы притворяться, она, конечно, именно так и станет себя вести. Оборвала мысль – она касалась будущего, а про будущее Ада думать не любила. Потом, однажды, это все как-нибудь само собой разрешится, но зачем сейчас думать о том, как ей будет стыдно, а ему больно? Нет, сейчас об этом думать не следовало.
Покорно он протянул ей сигарету, стараясь заглянуть в глаза, но она аккуратно отворачивалась, прячась за дымом, за курением так, чтобы это не показалось нарочным.
– Кошмар приснился? – Осторожно спросил он, наконец. – Ты так хрипела во сне, как будто задыхаешься.
Она вздрогнула и поежилась.
– Приснился, – поджала губы, ставя точку.
Он вздохнул, скинул ботинки, забрался на кровать, не раздеваясь, игнорируя тот факт, что от его одежды несет гарью, потом и грязью, и потянулся к ней. Ада отстранилась.
– Ффф… может тебе стоит сходить в душ? Пахнешь отвратительно, – она смутилась и ощутила такой укор стыда, что тут же позволила себя обнять, вопреки собственным словам.
– Потом. Все потом. Я так устал, ты бы знала, – выдохнул он, прижимаясь губами к ее макушке, а она напряженная, застыла в кольце его рук, радуясь, что так он не может видеть выражение ее лица, морщась от запаха и ощущения грязи. Надо потерпеть, сказала себе – чуть-чуть. А потом попробовать снова.
– Что там было? – Спросила просто потому, что все равно же расскажет. Спросит она или нет, его явно так распирало от желания поделиться, что, хочет она того или нет, выслушать придется. Так зачем тянуть?
– Что… Преисподняя, что же еще. Все разрушено. Я такого в жизни не видел, – он выдохнул, прижимая ее к себе как куклу. – А я же врач. Но это… – он махнул рукой, и она почувствовала привычное раздражение от того, что он не мог объяснить. Все ее мужчины всегда владели словом, обманывали, конечно, плели сладкие песни, и это было неприятно, но слушать ей всегда нравилось, даже если она подозревала, что за словами нет ничего реального. Это было частью ее историй любви – она верит, он, кем бы этот «он» ни был, умеет словами поставить ей сети, загнать ее в ловушку. А Дима так не умел. И эта его «ущербность» тоже ее раздражала.
– А что произошло? – Спросила без особой надежды, раскачать его словоохотливость было почти нереально, но что-то же нужно делать. Она смотрела на его мягкие руки, сейчас в копоти и грязи, скрещенные под ее грудью.
– Взрыв, – коротко бросил, но она почувствовала, как под ее плечом напряглась его грудная клетка, словно ему понадобилось набрать больше воздуха, или вытолкнуть это единственное слово стоило больших трудов. Почему? Потому что не умел разговаривать? Но не настолько же, она называла его косноязычным только в сравнении с истинными мастерами обмана, говорить-то он умел. Так почему? Потому что был так потрясен? Она запуталась. Этот мужчина еще неделю назад уверенно вещал – правда, в темноте спальни и на ушко – о старческом слабоумии лидера страны. Этот мужчина оказался смелым настолько, что заговорил об этом не с ней, а с ее агентом, известным своей лояльностью. И тут вдруг…
– Не держи меня за идиотку, – сердито бросила Ада, отстранившись от очередного прикосновения к голове. Что он, в самом деле, принимает ее за маленькую девочку – нет, порой это приятно, если вспомнить, что она старше и сколько ей лет, но когда речь идет о серьезных вещах – это она, а не он, хоронила самоубийцу-мужа. Как минимум.
– Что там произошло? – С нажимом повторила вопрос, ловя его взгляд. Не то, чтобы ей так уж важно было знать – просто раздражало его сопротивление. Хотелось выжать из этого камня все до капли, просто сжав его рукой.
– Хорошо. Но это пока должно остаться между нами… слышишь? Никому, даже Илье Александровичу этого не передавай. Говорят, взрыв устроила Елена Горецкая, не делай такое лицо, ты не можешь не знать. Старшая дочь. Ты видела, она весь день стояла у гроба – нервная, я еще обратил внимание, но подумал, это так естественно, все же отец… И вот якобы она принесла бомбу в сумочке – ее, конечно, не проверяли, и, когда тело должны были отправить в зал кремаций, взорвала себя. Это был первый удар, небольшой и тихий довольно, разве что ты его могла слышать, если была на балконе, а в зале мы даже и не подозревали… Но там начался пожар, как-то моментально начался. Словом, в крематории хранились запасы горючего и огнеопасные окрашивающие вещества, и… – Он поджал губы – она спиной почувствовала эту гримасу и закрыла глаза. Как ни пыталась отворачиваться, он все равно был перед глазами.
Она нахмурилась и вызвала в памяти облик пятидесятилетней женщины с паникой в глазах, женщины, которую она так откровенно провоцировала, так издевалась над ней сегодня, и мгновенно у Ады по спине пробежали мурашки – а что если бы она сказала что-то невпопад и спровоцировала агрессию раньше? То есть уже тогда, когда они разговаривали, эта старая дура знала, что убьет себя, знала, и смеялась, должно быть над собственными словами, над Адой Фрейн, устроившей глупое шоу, хотя… как смеялась? В таком состоянии разве смеются.
– Но понимаешь в чем дело… там же все было разрушено – все! Зал, в котором происходило прощание, просто выгорел, полностью. Кто-то решил, что разумно хранить запасы горючего прямо под залом для прощаний, это отдельный вопрос, зачем так поступать, хотя, кто бы мог подумать. Но вот что странно, рядом с гробом слепая зона видеонаблюдения – я слышал, как об этом говорили охранники, именно поэтому их туда пригнали дежурить. А я-то удивлялся, что за почетный караул, когда все давным-давно оборудовали камерами наблюдения, как будто мы не в двадцать первом веке. Ему бы это не понравилось, покойнику то есть, он же всегда был за модернизацию и прогресс, а тут такие порядки…
Она чуть пожала плечами, не понимая, к чему он это все говорит.
– И что? Ну, слепая зона, ну, поставили охрану…
– Как они узнали, что это она? Я имею в виду, не осталось же никаких записей и свидетельств, никто не может сказать – я видел, как это произошло. Все, кто был внутри, погибли. Ее останки до сих пор не обнаружены, как и ее матери, а те, кого мы нашли, их же просто невозможно идентифицировать. Но об этом в ближайшее время объявят официально, и Бельке…
– Бельке? – Она встрепенулась, это имя вызывало у нее реакцию… как у охотничьей собаки команда, наверное. Она чувствовала, как ее воображаемые охотничье-собачьи ушки прижимаются к голове.
– Да, он там был, конечно. Прибыл еще даже раньше медбригад. Там оцепили все, внутрь никого не пускали – а мы помогали раненным на улице – тем, кому еще можно было помочь. Его ввели в заблуждение или я не знаю, что…
– Послушай, ты доктор, а не следователь, конечно, ничерта ты не знаешь! – Она сорвалась.
Подумала в ярости – если он еще раз дотронется до моей головы, я закричу. Вырвалась из его мягких рук, встала. Тряхнула головой, злая, и, наконец, имеющая возможность высказать свою злость. Повод и сам по себе был достаточно раздражающим, как он посмел сомневаться, как он вообще посмел подумать, что служба охраны может чего-то не учесть, что Германа Бельке кто-то может ввести в заблуждение после того, как сегодня он практически спас ей жизнь, она и сама не заметила, до каких масштабов всего за несколько часов вырос его поступок. Но Дима, в любом случае, не имел никакого права сеять в ней сомнения или выражать несогласие. Он даже говорить о Германе Бельке, даже думать о нем не имел права.
