Жан-Марк и Лоранс переглянулись. Где то беззаботное время, когда они с мамой читали загадочное письмо из «Бори-Ве»?
— Ах, кофеварка. Отлично!
— Сейчас я сделаю, — сказал Жан-Марк.
— Так это он управляется с Принцессой? — спросил Рено у Лоранс.
Она кивнула.
— Ах, да! Забыл спросить, у мамы все в порядке?
Лоранс снова молча кивнула.
Жан-Марк принес на подносе чашки с кофе.
— Кофе просто превосходный! Теперь дела «Бори-Верт» пойдут на лад.
— Если бы! — вздохнул Антуан.
— Я думаю так, — вернулся к предмету обсуждения Рено, — если бы их похитили, не пропало бы покрывало. Эта пропажа подтверждает, что они сбежали из дому. Им что, здесь не нравилось?
— При мне, — с нажимом сказала мадам Трюшассье, — им жилось прекрасно. Все их любили, баловали… Ну, а стоило мне уехать…
— Ну уж! — хором возмутились Жан-Марк и Лоранс.
Рено взглянул на них и повернулся к мадам Трюш:
— Значит, все их любили? Так вы думаете, после вашего отъезда они так истосковались, что бежали из опустевшего без вас дома?
Эстер дотронулась рукой до его колена, как бы говоря: «Оставь, сейчас не время потешаться над беднягой», — но было заметно, что она сама еле сдерживает улыбку.
— Ну, а вы, дети, что вы об этом думаете? — спросил Рено. — Вы ведь дружили с ними? Может быть, они говорили вам что-нибудь такое, что могло бы навести нас на след?
— Да мы как-то мало общались… — промямлила Лоранс. — Эммелина все ходила гулять с Дидье.
— Ручаюсь, Лидия, это приличный мальчик, — сказала «бабуля» Трюшассье. — Иначе я бы ни за что не разрешила.
— А где же этот приличный мальчик Дидье? Он-то что говорит?
Тетя Лидия и мадам Трюшассье в один голос запротестовали:
— Эммелина никогда бы… никогда!
— В чем дело! — перебил их Рено. — Я вовсе не хочу сказать, что она сбежала с этим самым Дидье. Это на нее совсем не похоже. Просто, может, ему что-нибудь от нее известно.
Ему рассказали, что Дидье сейчас крутит педали на склонах Альпин, что ему звонили в Сен-Реми и что ни он, ни его товарищи ничего не знают.
— Так… Ну, а Режинальд что поделывал?
Жан-Марк тяжело вздохнул и разом выложил:
— Вот что, папа… В общем, Режинальд мог обидеться… Я его запер на чердаке, но он сам…
Мадам Трюшассье громко вскрикнула. Рено встал со стула.
— Здесь страшная духота, — сказал он. — Выйдем-ка на воздух, Жан-Марк, там все-таки веет ветерок с Ванту.
Лоранс взглядом проводила их до двери. Она была мрачнее тучи.
Эстер подтолкнула ее локтем и шепнула:
— Иди и ты с ними, объясните отцу, что и как…
С выцветшего, белесого неба солнце беспощадно изливало свой жар на землю. Ничего похожего на обычный лучезарный день горного Прованса. Все цвета и запахи как будто сгустились. Острые листики самшита казались блестящими железками. Аромат трав стал приторным и тяжелым. В углу сада угрожающе, как обнаженный клинок, возвышался кипарис.
— Так ты, значит, запер Режинальда на чердаке. И что же было дальше?
— Ну, он плакал, колотил в дверь, надо было тут же выпустить его, но я очень разозлился. Эстер была права — он действительно испугался.
— Да, но Жан-Марк не сказал тебе, — вмешалась Лоранс, — что Режинальд еще до этого запер его в погребе и как раз тогда, когда Жан-Марк был позарез нужен. Вообще, Режинальд с первого дня все время изводил Жан-Марка, то он кофеварку крутит, то переставляет все с места на место. Никогда ничего не найдешь! Выкидывает какие-то дурацкие штучки. Несешь, например, поднос, а он толкает тебя под руку и корчится от смеха, когда все льется на стол. Все он вертит, отвинчивает: краны, шпингалеты; телевизор три раза ломал…
— Да, — сказал Рено, — он из тех мальчишек, у которых руки так и чешутся все исследовать и все сломать.
— Тоже мне исследователь, — фыркнула Лоранс.
— Но все же запирать его на чердаке — это ты, пожалуй, плохо придумал. Уж лучше дал бы шлепка. А что сказала на это Эммелина?
— Эммелина! — сказала Лоранс. — Эммелине нет дела до брата, она с ним и не разговаривает. Ей нравятся только взрослые, да еще разве что Дидье…
— Думаешь, она сбежала и захватила с собой Режинальда, до которого, как ты говоришь, ей нет дела, только потому, что с отъездом бабушки и Дидье некому стало ею восхищаться? Но в конце концов, хватит ходить вокруг да около, хорошие у вас были отношения или нет?
— Плохие отношения, хуже некуда!
— Погоди, Лоранс, дай мне объяснить.
И вот здесь, в душном садике, перебивая друг друга и волнуясь под насмешливым взглядом отца, они рассказали, как не захотели защитить Эммелину от нападок компании юниоров.
— Она очень расстроилась и вечером плакала, — пробормотал Жан-Марк.
— Ничего не плакала! — воскликнула Лоранс.
— Плакала, и ты это видела не хуже меня.
— Ну, если и плакала, то не от огорчения, а от злости.
— Какое различие! — сказал Рено. — Пойми, что Эммелине, хоть она и строит из себя взрослую, всего-навсего четырнадцать лет и…
— Ей в декабре будет уже пятнадцать! Она старше меня! Но если уж говорить всю правду, так вот: у Эммелины манера разговаривать томным голосом — ты привык и, наверно, не слышишь, а тут у нас все сразу заметили, — и иногда, чтобы посмешить Жан-Марка, я ее передразнивала. А однажды заговорила ее голосом в кафе, и все посетители стали смеяться… ну, и потом так было еще много раз…
— Как душно, — сказал Рено, — здесь еще хуже, чем в доме. Пошли назад. В общем, можно думать, что, лишившись бабушкиной защиты, ребята почувствовали себя никому не нужными, обиделись и решили убежать куда глаза глядят…
— А вы оказались не на высоте, — прибавил он, помолчав. — Допустим, они вам действовали на нервы, так что же, надо было дожидаться, пока уедет оберегавшая их бабушка, чтобы отомстить им?
— Ты считаешь, что мы поступили как трусы? — спросил Жан-Марк.
— Да есть немножко. Если уж на то пошло, вы могли бы быть к ним поснисходительнее, ведь дети растут без отца, и об этом не надо забывать.
При этих словах Лоранс, которая шла впереди по самшитовой дорожке, вдруг обернулась и, сверкая глазами, выпалила:
— Ну да, а мы, конечно, не растем без отца?
Жан-Марк обомлел. И еще больше испугался, когда увидел, как потемнело лицо отца. Глаза Рено тоже угрожающе вспыхнули.
Но, едва появившись, краска гнева тут же сошла с его щек, он отвесил почтительный поклон Лоранс, протянул ей руку и сказал:
— Точное попадание! Что же, по крайней мере, ты говоришь то, что думаешь. И хватит об этом. Подумаем лучше, как бы вернуть наших беглецов.
* * *
На кухне они застали странную картину. Все, задрав головы и затаив дыхание, обступили Сидони, а она стояла на табуретке перед высоким стенным шкафом и тыкала пальцем в пустые места на полках. Наконец-то Сидони разговорилась:
— Мадам Эстер меня не слушала. А я ей говорила: пропала новая кастрюля, пропала спиртовка. В бутылке со спиртом ничего не осталось. Я все пересчитала: не хватает двух вилок, двух ложек, ножниц для разрезания кролика и одного куска мыла. И еще здесь…
Она лихо повернулась на табуретке и указала на шкаф с продуктами.
— Не хватает пачки сахару, одной колбасы, коробки спичек, нескольких коробок сардин и банки свинины. И еще веника. Когда я сказала, что пропал новый веник, вы мне ответили: Не будешь же ты сейчас подметать!
Эстер развела руками.
— Ты искала и ножницы, и веник, но у нас и так все всегда теряется по десять раз на дню… Конечно, если и покрывало исчезло, значит, они действительно живут где-то дикарями! Только зачем им веник?..
— Две ночи на холоде! — простонала тетя Лидия.
— Ничего себе холод, — тихо заметил дядя Антуан.
Но Сидони выложила еще не все:
— Я вам не сказала про ту бумагу, потому что Режинальд заставил меня поклясться головой матери, что я буду молчать.
— Бумагу? Какую еще бумагу?
— Сидони, мы освобождаем тебя от клятвы, — сказал Рено. — Расскажи, что за бумага, но прежде слезь с верхотуры, а то у меня голова кружится на тебя глядеть.
Сидони слезла с табуретки и присела перед старой плитой, которая, с тех пор как дядя Антуан купил плиту самой последней модели, служила шкафчиком. Все молча наблюдали, как она вынимает из бывшей духовки сначала коробку с разными тряпками, потом сапожные щетки и крем, потом несколько старых зубных щеток, которыми теперь начищали медные вещи, и наконец два кусочка картона, связанные бечевкой. Она развязала узел — между картонками оказался сложенный вчетверо листок бумаги.
— Он срисовал вот это, — сказала Сидони, — через такую прозрачную бумажку.
— Моя калька! — воскликнул Жан-Марк. — Получилось очень красиво, — продолжала Сидони. — Режинальд обвел все рисунки красным и зеленым карандашами и подписал название: Бори-Верт и еще разные. А этот листок — он его назвал как-то вроде огири… или ориги… оригинал! — отдал мне, чтобы я его спрятала и чтобы он не измялся. Он сказал, что это ему подарил дядя для его сокровищницы. И еще сказал, что когда-нибудь отведет меня по этой карте в Бори-Верт. Но, по-моему, этой самой Бори-Верт и в помине нету. Верить в нее — все равно что в оборотней верить. А это нехорошо, — благоразумно заключила она.
