— Что? — спрашивает её голос снизу.
— Ты будешь рада, если Мэйс свалит нахрен из штата? — смеётся этот гад, за что получает от меня хороший подзатыльник.
Мама ничего не отвечает, зато я слышу смех отца, чему улыбаюсь подобно идиоту. Она наверняка попросила нас заткнуться и пожить в мире и гармонии хотя бы пять минут. Конечно, она в ней и живёт, но не тогда, когда мы находимся в одном доме. До девятнадцати лет тишина не решалась заглянуть к нам, отчасти, благодаря мне, и сейчас она с визгом убегает, когда отец, я и Эйден снова собираемся в одной точке. Это подобно кратеру вулкана, который готов рвануть в любую секунду. Этот момент наступил.
Слегка пихаю брата в плечо, и он тут же делает это в ответ. Так проходят последующие секунды, когда мы поднимаемся на ноги и толкаем друг друга. Пользуясь удобным случаем и его рассеянностью, неожиданно образую кольцо на шее, и снова зажимаю голову между бедром и локтем, намагничивая волосы.
— Ещё раз, и побрею тебя налысо ночью, — предупредительным тоном, заявляю я. — Мама не должна знать, у неё своих проблем до крыши. Я не маленький пацан, чтобы она переживала за меня.
— Она должна знать, — брыкается он.
— Она не должна знать.
— С какого хрена?
— С такого хрена. Я тебе уже сказал.
— Она может тебе помочь! — бурчит Эйден, вырвавшись из захвата.
— Чем она может мне помочь? Лишними переживаниями и накручиванием собственных нервов?
— Советом, придурок.
— Не лезть не в своё дело и быть более сдержанным?
— Не только это, хотя тебе бы не помешало. Она несколько лет это толкует.
— Не думай, что ты умней меня.
— Я не думаю. Я знаю, — усмехается он.
— Ты такой наивный.
— Ты такой тупой, — говорит он, и я резко ставлю подножку, из-за чего Эйден чуть ли не бьется головой о стену и не валится на пол.
— Я придушу тебя, если мама хоть что-то узнает о том, чего знать не должна. Ты думаешь только о себе.
— Я думаю не только о себе, — недовольно ворчит он.
— Ты хочешь, чтобы она знала для поучений меня и не говорила что-то тебе, а я хочу, чтобы она не знала, но для того, чтобы спокойно жила и не переживала лишний раз. Это ты эгоист, а не я. Я думаю о ней, а ты думаешь о себе.
— Я думаю о тебе.
— Мне не нужна помощь, я со всем справляюсь один.
Эйден фыркает и открывает дверь в свою комнату, но не торопится заходить. Когда захожу за угол, чтобы спуститься вниз, слышу вслед его слова:
— Ты стал другим.
Щелчок дверной ручки говорит о том, что он зашёл внутрь.
— Я не изменился, — тихо говорю я, но понимаю, что он прав. Я действительно стал другим.
Не успеваю опомниться, как отец вручает мне сумку в руки, на которую я удивлённо смотрю. Меня только что выпроводили из дома? Это какая-то шутка?
Растерянно хлопаю глазами и смотрю на папу.
— Пошли.
— Не понял, — хмурюсь я.
— Ты хотел позаниматься, — напоминает он, — поехали сейчас.
— Прямо сейчас?
— Да.
— Уже начало девятого.
Выгнув бровь, он открывает парадную дверь и ждёт, чтобы я первый вышел. Не удивлюсь, если сейчас он просто хлопнет ей и посмеётся, радуясь тому, что развёл меня, как малышню.
— И что?
— Ничего, — говорю я.
Делаю полукруг и нахожу маму в гостиной, когда она склоняется над какими-то бумагами.
— Пока, мам.
Быстро целую её щёку и плетусь на выход.
— Ты приедешь завтра? — спрашивает она, когда я практически скрылся за поворотом.
Выглядываю из-за стены и широко улыбаюсь.
— А что будет на ужин?
— Ты используешь меня, подлец, — театрально обиженно, надулась она.
— Разве что твои кулинарные навыки, — подмигиваю и получаю её непринуждённую улыбку, от чего теплеет на сердце.
В машине воцаряется гробовая тишина. Это мне не нравится сразу, и я, как маленький мальчик, поджимаю задницу, потому что отец оторвёт мне башку, если мило побеседовал с Дортоном на счёт второго случая на неделе. Для меня ничего не случилось, но для ректора это уже подобно началу конца света. Не знаю, как бы сам отреагировал в его возрасте на то, что при свете дня на первом повороте кто-то занимает сексом.
Знаю, отец меня понимает, как никто другой, потому что я вижу в нём самого себя. Это видит каждый. И это говорит каждый. Мы полностью идентичны внешне и внутренне. Никто из нас не торопится делиться внутренними переживаниями и желаниями со всем светом. С детства он всегда учил меня тому, что мужчина — это сила, платина для всего. Только благодаря ей всё держится. Позволь себе слабость и тебя сожрут, не оставляя и косточки. Конечно, глупо отрицать и не брать в расчёт то, что каждый из нас имеет слабости, уязвимые места. Его заключается в маме. И я не ушёл далеко, потому что имел ту же самую: Эмили. Она сделала меня слабее и сильнее одновременно. Я благодарю опыт, полученный от неё, который гласит: «Никому не доверяй, даже себе». Я не доверяю. Получив её, — я ослабил себя, позволил другому уничтожить себя. Этого больше не повторится. Любовь синоним боли. Кажется, эти слова не существуют друг без друга, как день и ночь, как жизнь и смерть, как монета, две стороны которой не разделить. Возможно, ты пустишь кого-то в свою жизнь заново, но уже не так, как было первый раз. То доверие бесследно исчезло, и вряд ли второй человек способен залечить те пробитые насквозь ранения. Ты всегда будешь оглядываться назад и помнить былой опыт.
Тропинки центрального парка расстелились перед глазами разные стороны, осталось только выбрать путь. Предоставляю это отцу, который сворачивает туда, куда не идут другие.
— Если ты выбрал безлюдное место, то я подозреваю, что не просто так.
— Тут везде людно, — улыбается он, — просто там меньше всего.
— Покажи сумку на наличие сапёрной лопатки.
— Ты за что-то переживаешь?
— Да. Не лечь под одним из деревьев раз и навсегда.
— Если бы хотел, с нами сейчас могла идти твоя мама. Морально она сильнее меня.
— Какой ты плюшевый медвежонок, — усмехаюсь я. — Так благородно предоставить ей все грязные делишки.
Отец улыбается и бросает сумку на пустой поляне. Но что ещё более странное — он не торопится обнародовать её наполнение. Следом бросаю свою и поднимаю брови, расставив руки по бокам.
— И?
— Это был повод уйти, — заявляет он.
— Что за нахрен?
Сунув руки в карман джинс, он что-то достаёт, а я понимаю, что потерял бдительность. Он в чертовых джинсовых шортах. Отец никогда не ходит в них на тренировку. Я знаю его всю жизнь и никогда не видел данный выбор для тренировки. Конечно, можно легко сопоставить логическую цепочку: можно переодеться на месте, но в данном случае не он. Он выбирал спортивное, несмотря на то, что переодевался в раздевалке. Теперь ставлю один к одному.
Отец протягивает руку, и я замечаю небольшой пакетик в его кулаке. Забираю его и внутри откуда не возьмись, образуется снежная лавина, готовая поглотить и убить меня. Та самая фотография, которую разорвал в комнате, но совершенно не подумал убрать, снова в моих руках в виде мелких обрывков.
Поднимаю глаза и не могу начать дышать. Кажется, несколько секунд молчания растягиваются в часы.
— Объяснишь? — спрашивает он.
— Что? — голос настолько сиплый, что в глазах отца сразу образуется полное понимание.
— Вы не просто разошлись, — говорит он утвердительным тоном.
— Не просто, — согласно киваю я. Впервые в жизни, жжёт глаза и внутри всё сжимается, я отчетливо чувствую, как сердце перестаёт биться.
В глазах отца скользит замешательство. Положив ладонь на моё плечо, он тянет меня вниз.
— Садись.
Занимаю место на траве, и по собственной тупости начинаю пяткой разрывать землю, смотря в одну точку.
— Я был не один, — говорю я.
Чувствую его пристальный взгляд, но он ничего не говорит, предоставляя всё мне.
— Год.
— Два фронта?
— Да.
— Ты знаешь его, так?
— Да, — очередной раз, киваю я.
