На дворе Корке царил субботний вечер, это было особенно заметно отсюда, сверху. Колодезный журавль, осины, дверь амбара казались чисто прибранными — завтра воскресенье, праздник. Дорога, ведущая в деревню, готовилась и строила радужные планы, скрытые пока за поворотом. Люйли прошла через двор на крыльцо и сразу к себе в горницу, где поставила бёрдо за кровать, в головах, и бесцельно заходила по сумеречной комнате. В избе собирались, чтобы идти в баню. Ужин прошел.
— Мне не хочется идти в баню… Мне не хочется есть.
Она убрала со стола, побыла на кухне и направилась в амбар, вошла туда и оставила дверь открытой. Шло время, кто-то еще ходил, где-то хлопнула дверь. Девушка лежала, вытянувшись на постели, она слышала звуки, долетавшие из открытой двери, но сознание ее пребывало между сном и явью, в мягкой тишине, убаюканное пением комара. Из долины, с лугов начала подниматься тонкая, влажная мгла и удивительно скоро и уверенно заполнила собою все воздушное пространство, в котором нельзя было различить ни шороха, ни шевеления. Девушка лежала на постели, и ее сознание было подобно туману, собирающемуся над веткой ивы, — не видно, как он растет, а он становится все гуще, гуще… Он густеет в ту секунду, когда отводишь глаза… Влажная прохлада трогает ее руки, она уже давно здесь, уже давно хлопнула последний раз дверь в избе. Девушка поднимается, садится, словно послушная чужой воле, и видит, что в доме на окнах задернуты половинные занавески. Значит, уже ночь, а мгла вносит с собой запах листьев, и ароматом далеких лугов дышит воздух у ее постели.
Дом погружен в глубокий сон, но приоткрытая дверь амбара видна сверху, с прогалины на холме. Это заставляет сердце биться сильнее — как счастливое предзнаменование, которое иногда нежданно-негаданно является человеку на его пути. И если человек замечает это мелькнувшее уведомление, его воображение, пленившись и получив толчок, отыскивает и награждает его подходящим значением. Какая-то крупная птица шумно вылетает из кустов. Это тетерка, которую вспугнули из гнезда. Все, ее больше не слышно. К чему это?
С холма смотрят на открытую дверь амбара глаза, и воображение рисует пленительные картины того, что сейчас происходит за этой дверью. Все это время — совершая переход из Малкамяки, счастливо минуя всяческие большие и мелкие чудеса летней ночи, обходя их стороной, сверху и снизу и упрямо стремясь сюда, к этому валуну, этой тростинке, этим ветвям и этой прогалине, — Элиас удивительно терпеливо прожил его как одно нескончаемо длящееся мгновение. А тот, кто видит приоткрытую дверь, тем более не станет роптать на то, что уходит время, — ведь ночь только начинается. И он дает волю своему воображению, плененному увиденным.
В это самое время Люйли лежала на постели, не раздеваясь, и дремала. Приятная истома все больше овладевала ею и погружала в сон, а похолодевший воздух заставлял ежиться и поджимать ноги. Но вдруг она совершенно очнулась, как будто кто-то вслух произнес над ней, что ночь уже идет и далеко позади остался дневной берег. Она резко поднялась, села, увидела в приоткрытую дверь поросший травой двор, и тоскливое чувство одиночества на секунду сжало ее сердце, словно у маленькой девочки. Это было мгновенное душевное движение, тотчас исчезнувшее, когда она, побуждаемая холодом, встала и направилась к двери. Но внутреннее ее состояние изменилось. Словно вчуже смотрела она на свои недавние мечтания о свидании с Элиасом в лесу, на холме… Она присела на пороге. — Как все перепуталось сегодня вечером! Я ведь уже встретилась с Элиасом, и он касался меня, с тех пор прошло столько времени, потом я еще была там, дома; теперь все хорошо… он не придет сюда… Как странно выглядит изба в этом свете, и там за занавесками спят… а Вяйнё ушел…
Но вдруг на нее словно пахнуло горячим ветром. Она встала, подошла к воротам, увидела стелющийся вдали туман, услышала пение дрозда. С каждым шагом уплотнялось вокруг нее дыхание летней ночи, и, хотя она ступала по земле, где все ей было знакомо, ей казалось, что она уходит все дальше в какой-то удивительный, чужой мир, из которого давным-давно исчезло всякое время, день, солнечный свет.
Она еще не заметила Элиаса. Потому что тот, едва завидев Люйли в проеме двери, опустился на землю и с удивлением стал вдыхать травяной запах. Он не собирался ни смотреть на девушку, ни думать о ней: она уже шла сюда. И она пришла, и так они встретились, как в бесчисленные летние ночи встречаются бесчисленные пары, охваченные первым любовным восторгом.
Оба они испытывали блаженство, впервые обнявшись и не боясь, что им помешают. Но если не считать этого блаженства, то в их ощущениях было много другого, что ни он, ни она не представляли себе заранее. То, что теперь их так неотразимо очаровывало, были, в сущности, мелкие подробности, которые никогда не могли появиться в воображаемой картине и существование которых обнаружилось впервые, — запах одежды и кожи, тяжесть руки на затылке и шее и пальцев на подбородке. Молодой человек никогда еще не целовал женщину, кроме как в воображении, глядя на недоступных красавиц на городских улицах или на танцевальных вечерах. Что касается девушки, то она едва ли вообще знала об этом и никогда не слышала, чтобы это упоминалось в разговорах о таинственных отношениях между парнями и девушками или чтобы кого-то этим дразнили. Вот отчего их первый подобный опыт показался им совершенно особенным. Юноша прежде принял решение, что сейчас он это сделает. А когда поступок был совершен, он с удовлетворением мысленно отметил, что вот теперь он на самом деле целовал женщину, что теперь он знает, каково это, и что рядом с ним лежит девушка, которую он поцеловал. Девушка же не сразу поняла его намерения, но, смутно догадавшись о чем-то, инстинктивно ответила. Это свершилось, и все ее существо погрузилось в сладчайшие глубины и в то же время как будто переродилось и теперь всеми своими чувствами стремилось перетечь в глаза, под закрытые веки, и прижаться к шее юноши, ища у него защиты и не желая ничего другого, как только осязать этот теплый кусок кожи на шее. Ближайшие предметы окружающего мира казались неважными и далекими. Связи времени и места распались и существовали в ее сознании поврозь, размыто и неопределенно, как во сне. Те части ее тела, которые соприкасались с землей, словно стремились оттолкнуться и разорвать и эту связь, а земля продолжала невольно давить на нее и не могла поступать иначе.
И тогда это случилось во второй раз.
Молодой человек глаза не закрывал. Наоборот: все его чувства чудесным образом обострялись благодаря мельчайшим отмеченным им подробностям. Его уши различали переливы дрозда, а глаза тем временем, присмотревшись, разглядели тонкую жилку листа, а потом — морщинки на нижней губе девушки. Происходящее уже не приводило его в трепет, его голова была ясной, так что ему даже захотелось хмыкнуть, увидев, как девушка лежит с закрытыми глазами на его руке. Но когда она их приоткрыла, он почувствовал, как лицо его расплывается в блаженной улыбке. «Девочка, девочка», — шепнул он, и у нее снова появились основания закрыть глаза.
Так проводили свою первую летнюю ночь Элиас и Люйли — на склоне холма, в тени деревьев, под открытым небом, — и им довелось изведать все те же чувства и переживания, что и бесчисленным другим молодым парам в ту же ночь. Но оба они полагали, что такое происходит только с ними. Молодой человек много слышал и много навоображал о таких свиданиях и теперь не мог избавиться от чувства легкого удивления оттого, что изведанная на деле любовная радость оказалась такой простой и бесхитростной, что источник ее — череда мелких чувственных ощущений, имеющих ту особенность, что ни одно из них нельзя было растолковать словами даже самому себе, и одновременно было немного досадно, что за всеми ними так легко наблюдать. И все же, несмотря на все это, у него было чувство как у человека, вдруг разбогатевшего втайне от всех. «Вот — Люйли, а это — я. Она девушка, молодая…» Примерно так он чувствовал, и когда он такими глазами взглянул на ее черты и формы, его любовные переживания помимо его воли начали изменяться и вступили в новую фазу. Осознав это, Элиас надолго задумался, неподвижно уставясь мимо ее волос в землю. И так незаметно для него протекло время до самого того момента, когда замолчал дрозд. И он произнес какие-то слова — к счастью, потому что не заполненная ничем пауза затянулась слишком надолго. Для него она долгой не была, потому что он размышлял, и делал заключения, и наблюдал сам за собой. Но когда он заметил, что его продолжительное пребывание в одном и том же положении выглядит неестественно, то тотчас испугался, что девушка это тоже заметила. Но она пока наслаждалась счастьем — полным и цельным, потому что не размышляла, не проводила наблюдений, не оценивала счастье, а просто отдавалась ему. И словно для совершенной его полноты вновь замелькали перед ней весенние воспоминания, обретавшие именно теперь свою истинную значимость и принадлежавшие нынешней минуте, как часть принадлежит целому.
