Была глубокая, глухая, как черная стена у самых глаз, ночь. От кирки, от молотка, от ненавистной работы на немцев ломило руки. Близкое дыхание северного моря росой лежала на горячем лбу.
«Значит, изменником считаешь?» – угрюмо и горько спросил про себя Иван, широко открытыми глазами глядя в темень, в невидимый потолок, еще чувствуя на ладони тепло Елкиных пальцев и дивясь ясности сновидения.
Заснул он второй раз под самое утро и сразу увидел себя в переполненном народом зале кронштадтского ДКАФа. На сцене, поблескивая пуговицами кителей и орденами, заседал флотский трибунал, судивший их пятерку за измену Родине.
– Подсудимый Корнев, признаете себя виновным? – спросил холодный отчетливый голос председателя трибунала.
– Н-не знаю…– запнувшись, не сразу ответил Иван.
Зал глухо зашумел, и особенно поразило Ивана, что председатель не стал призывать к порядку. Значит, в душе их уже осудили все. Знакомый зал смотрел на него, бывшего знатного рулевого флота, тысячью ненавидящих глаз. Было очень людно. Матросы и офицеры стояли во всех проходах, сидели на подоконниках. Пришло много ребят и из Девятого Кронштадтского полка, и это не казалось удивительным, кому же, как не погибшим однополчанам, и было судить их?
Но когда уже стало очевидно и доказано, что они виноваты в работе на немцев, вдруг со скамьи подсудимых медленно поднялся Шмелев и в общем тяжелом и явно враждебном молчании сказал:
– Разрешите приобщить к делу один документ.
Был он в порванной и грязной фланелевке рядового матроса, только на груди его горело что-то, переливаясь живым и ярким огнем, и Иван понял, что так необычно горит само сердце капитан-лейтенанта. Небритый, с коленками, обвязанными лохматым тряпьем, худой и страшный, Шмелев достал из-за выреза фланелевки истертое, почерневшее, славно обугленное, полковое знамя и положил его на стол перед трибуналом…
– …Оправдали нас,– хмуро сказал Иван Егору Силову, пеленавшему ноги рваными портянками на нарах рядом, и со всеми подробностями пересказал сон.
Егор не удивился и не стал переспрашивать.
– Конечно, должны оправдать,– определил он таким серьезным тоном, будто суд был совсем не во сне.
Над Догне-фиордом вставал мутный туманный рассвет и неслись протяжные звонки побудки.
– Эх, окружной судил судья в крайний день субботу,– вполголоса запел вдруг повеселевший Егор и подмигнул Ивану.
Уже доставая котелок, чтобы бежать за завтраком, он спросил задумчиво:
– Сквозь фланель в ем сердце-то, говоришь, светилось? Эх, бумаги нет, а то бы такую сказку слово в слово записать нужно…– И Иван понял, что всегда неунывающий и казавшийся бездумным Егор всем сердцем переживает его страшный сон.
Через час Иван стоял в строю возле запертых ворот зоны. Сквозь зарешеченное окно вахты было видно, как конвойные, спешно докуривая сигареты и держа винтовки зажатыми в коленях, сидели у стенки. Плащи на них коробились и гремели, словно склепанные из кровельного железа.
Иван смотрел и смотрел исподлобья на широкие лезвия ножевых штыков, на сизую сталь магазинных коробок и чувствовал, что пальцы его сводит судорога нетерпения и ярости.
11
Дредноуты шли в строю клина, могучим дымящимся углом выпирая из-за горизонта. Вскипала пена над перископами подводных лодок. Чадили миноносцы, ставя завесу…
Капитан-лейтенант Шмелев бредил.
Море было сине, огромно – гораздо синее и больше Балтийского Жар пережитых лет согревал командира «Мятежного» – он не чувствовал ни лромозглой сырости каторжной землянки, ни сквозняка, ни своих ослабевших рук. В щели над его головой с присвистом ломился океанский ветер, шипел, осыпаясь, песок.
Под нарами возились обнаглевшие жирные, точно хомяки, крысы.
Рукав потрепанного бушлата свисал до самой земли. Голохвостая гладкая тварь нырнула в рукав – сукно зашевелилось, надуваясь. По рукаву крыса вылезла на нары, ткнулась острым рыльцем в полосатую грудь Шмелева.
– Курс двести! Горнист, тревогу! – совершенно трезвым голосом отрывисто сказал он. Крыса серым шерстяным клубком мягко шлепнулась с нар.
На голос подошел Третьяков, положил ладонь на мокрый лоб товарища, взял его обмякшую руку, подержал ее на весу, подсчитывая пульс, сказал негромко:
– Сто двадцать. Эх, не вовремя… Шмелев, закидывая руку за голову, шептал что-то свое, корабельное.
– Говорит автономная республика Догне-фиорд… Говорит республика Догне.., Рабочие и крестьяне, матросы, солдаты и переплетчики…– отрывисто бормотал в своем углу сумасшедший, третьего дня переведенный в восьмую из соседней землянки. Он смеялся, нервно, мелкими движениями, потирая руки.
Почему, где и когда он сошел с ума, никому не было известно, как, положим, и многое из прошлого каждого пленного.
Его босые ноги потрескались, как глина в засуху. Он в зимних байковых кальсонах, в стеганой, затертой до глянца армейской телогрейке, весь порос мелким и мягким, как цыплячий пух, волосом. Руки его в безостановочном тревожном движении. Невидимым ключом он выбивает тире и точки.
– И разоружить конвой! Захватить рацию! Всем! Всем! Всем!..
– 3-з-замолчи ты, фистула! – вдруг яростно крикнул из-под шинели Иван Корнев, вскидывая взлохмаченную голову над нарами. До этого он долго лежал пластом, глядя в одну точку, только синим воротом и отличимый от вороха серого шинельного тряпья.
– Ого! – значительно протянул Третьяков, приглядываясь к Ивану и откладывая в сторону наспех ремонтируемые галифе, ставшие уже пестрыми от заплат.– Это, друг мой, называется сдают стопора…
– Он мысли мои разбалтывает, черт малохольный… Или провокатор…– глухо, в шинель буркнул Иван.– Задавить бы его… для верности… Как по-вашему, Андрей Федорович?
Третьяков отвечает не сразу. Сосредоточенно вдев нитку в иглу, он расправляет на коленке заплату, потом примеривает еще одну рядом. Наконец говорит:
– Не дури, сынок. Может быть, уж считанные дни остались. Он нам не помешает.
Иван сразу садится на нарах. Угрюмо и требовательно спрашивает:
– Когда, Андрей Федорович?– ему наконец повезло, и четвертый конвоир оказался как будто подходящим. Тем досаднее была задержка.
Третьяков, оставив шитье, посмотрел на него сурово и пристально.
– Таких вопросов ты мне, Корнев, не задавай,– вдруг жестко отрубил он.– Не только о себе думать надо. Тут коллектив. Нам надо знамя вынести, а не на пулю нарваться. Нужно будет месяц ишаком быть-будь. Нужно два – будь два.
– Не смогу я этого, Андрей Федорович…
Натуры не хватит.
– А не сможешь – пропадешь. Да еще и нас погубишь. Третьего тут не дано. Только выдержка.
А немцы, как назло, с выводом на работу почему-то не спешили.
– Н-да, ни черта такой разговор не стоит…– сказал из темного угла верхнего яруса Егор Силов, меланхолически, точно шелковый шнур, наматывая и сматывая с пальца свой богатейший, выращенный еще в подражание старым волжским капитанам ус.– Бредит человек. Невесть что несет.
Третьяков, нахмурясь, повернулся к бывшему старшине второго орудия эсминца «Мятежеый» – они разговаривали с Корневым с глазу на глаз, при чем же здесь третий, пусть и однополчанин? Пробрать Корнева он мог и в одиночку и ни в какой поддержке, хотя бы и со стороны своих, не нуждался.
Егор, все так же меланхолически глядя на комиссара, навинчивает на палец свой ус.
– Чем же это он так уж плох – такой разговор? Люди-то живые…
– Да я не о ком-нибудь, я о Шмелеве, Андрей Федорович…– быстренько сматывает завитки с пальца Егор Силов.– Вы что-то не так меня поняли. Бредит, говорю, капитан-лейтенант, миноносцем командует. Лишний бы кто, говорю, не услышал.
По заострившемуся лицу Шмелева разливается успокоенная улыбка.
На эскадре в десяток горнов играют боевую тревогу. Их медные высокие голоса разбрасывают по всем батарейным палубам, башням и казематам бодрящий, приплясывающий мотив. Горны совершенно явственно выговаривают:
Наступил этот час,
Когда каждый из нас
Должен выполнить
Воинский долг…
Алые косые крылышки флагов бьются по ветру на гафелях кораблей под синей бескрайностью неба.
Необычное, побеждающее болезнь напряжение проступает на лице Шмелева. Пот крупными каплями вскипает на висках.
Капитан-лейтенант вдруг садится на нарах, обеими руками ощупывает грудь, бока, живот. Говорит шепотом, с трудом шевеля спекшимися в жару губами:
– Да где же оно? Старшина! Я вас спрашиваю!
И лезет срывающимися пальцами под бушлат. Нащупывает в его подкладке тонкие складки и рубцы полотнища и сразу – будто из-под него убрали подпорки – валится на спину.
Иван, не говоря ни слова, ложится рядом со Шмелевым и, крепко обняв его одной рукой, горячим шепотом уговаривает поменяться бушлатами.
