– Что русские военнопленные, что восьмой блок?! – брюзгливо прикрикнул Хазенфлоу.– Какого дьявола вы там мямлите? Докладывайте и убирайтесь вон, я занят.
– …Ссылаются на подписанный вами приказ по лагерю. Они так и сказали: начальник лагеря сам установил часы приема больных, а немецкая аккуратность…
– К черту немецкую аккуратность! – так громко, что жалобно звякнули рюмки, рявкнул Хазенфлоу.-Они смеются над вами, идиот!
И Шампань, и Любек хлынули в голову капитана Хазенфлоу и темно-багровым заревом вспыхнули на его щеках.
– Я крикнул на них, господин капитан, и прикладом сбил одного с ног,– боясь, что ему не дадут высказаться, заторопился дежурный,– но они продолжали ссылаться на вас. Тогда я взял автомат на руку. Однако старший унтер-офицер Фрост приказал отставить стрельбу и доложить лично вам.
Хазенфлоу вскинулся из-за стола и тут же, будто невидимая рука дернула за шнур, привязанный к его поясу, грузно опустился на заскрипевший стул.
Ни Шампань, ни сам Любек не вольны были вмешиваться в его хозяйские планы – русские должны были работать из часа в час, изо дня в день, как поршень, и из них надо выжать все, на что они способны.
Капитан, не глядя на стол, протянул руку за бутылкой, под пальцы попалось знакомое горлышко с фарфоровой, пружинно застегивающейся пробкой.
Сопя, пофыркивая и отдуваясь, он выпил два стакана пива и уже успокоено, поучающе сказал:
– Фрост был прав, Фишер, стрелять их без толку не следует… Следует поставить дело так, чтобы они работали, ясно? Все ваши мысли должны быть направлены только на это… Итак, я попрошу вас, герр доктор…– Теперь в голосе Хазенфлоу было только корректное сожаление, хотя в душе он был даже доволен придраться к случаю и избавиться от новой лекции о травмах.– Что поделаешь, часы приема больных – это закон. Но попрошу вас – никаких поблажек. Только лекарство.
Освобождение от работ получают одни мертвые. Всем остальным – только лекарство.
…Дарлиц-Штубе надел поверх парадной тужурки свежий амбулаторный халат, застегнул его рукава и сунул парабеллум в журнал приема больных. Врач Дарлиц-Штубе был готов к приему заболевшего военнопленного.
Черная, злая латынь оскалилась на выпуклом стекле и фарфоре пузырьков и банок. Пренебрежительно-холодно к немощам человеческой плоти сверкал никелированный глянец скальпелей и хирургических ножниц.
Приемный покой был скучен и чист, как морг после уборки. Люди не любили его посещать.
Услышав шаркающие шаги в коридоре, Дарлиц-Штубе откинулся на спинку стула. Лицо его стало злым и острым.
Переводчик – гвардейского роста белокурый детина – наготове стоял справа от стола.
Шаги оборвались, зашаркали снова и снова оборвались уже у самой двери. Русский шел с трудом.
– Шнель! Беком! – не прибегая к помощи переводчика, повелительно прикрикнул Дарлиц-Штубе.– Время дорог!
Дверь открылась не сразу. Человек в полутемном коридоре долго не мог найти поворачивающуюся книзу ручку.
Войдя, он остановился на пороге, зябко натаскивая на плечи черную форменную куртку с позеленевшими от сырости медными пуговицами. Лицо его было почти до синевы бледно.
Прямая рама дверных косяков подчеркивала полное несоответствие его фигуры всему окружающему, точному и чинному порядку амбулатории.
Русский пришел из другой, порабощенной половины мира. Глаза его поблескивали горячечным огоньком. Сине-белые полосы заношенной флотской тельняшки плотно обтягивали широкую грудь.
– Матрос. Черный дьявол,– сразу определил Штубе.
Чуть перекосив брови, насмешливый, холодный, он в упор рассматривал русского. Брови его сдвигались.
«Ну, а в самом деле, какого же дьявола ему их вообще лечить, два с половиной черта? Где логика? Фюрер тысячу раз прав: им надо давать рвотное при ранении в грудь, карболку– при кровавом поносе и стрихнин – вообще».
– Кто… тут врач? – наконец прерывисто спросил матрос, тщетно стараясь сдержать дрожание нижней челюсти, и медленно подошел к столу.
– Фамилий? – коротко бросил переводчик.
– Шмелев Павел, барак номер восемь…
Дарлиц-Штубе молча, в упор продолжал разглядывать своего пациента. Результаты осмотра его не удовлетворяли. Несмотря на явное нездоровье и слабость, русский держал себя чересчур независимо. Эту еще не выбитую прикладом гордость следовало сломить. Ладонь Бертольда Штубе хлестнула по журналу приема больных, по рукоятке парабеллума.
– Кто разрешал ходить?! Марш назад? Стоять там! Ну?! – не дожидаясь команды, срывающимся голосом завопил переводчик.
Шмелев молча попятился к двери.
Угрожающе хмыкнув, Дарлиц-Штубе достал из шкафа термометр, не глядя сунул стеклянную палочку больному и, повернувшись к нему спиной, занялся руководством по фармакологии.
Листы амбулаторного журнала топорщились, парабеллум напоминал о себе – и это успокаивало. Но мысль о прерванной выпивке опять взрывала это шаткое спокойствие, и Дарлиц-Штубе старался не думать о пиве.
Со стенных часов, тупо постукивая, падали секунды.
Прерывисто, трудно, точно с грузом поднимаясь в гору, дышал больной.
Врач монотонно покачивался на стуле над ровными столбиками дозировок. Больной, как бы плох он ни был, разумеется, мог и постоять– это не санаторий и не частная лечебница
Еще не вполне разрядясь от приступа злобы, только что встряхнувшего его из-за никчемности формалистских выдумок капитана Хазенфлоу, Дарлиц-Штубе, прислушиваясь к тяжелому дыханию матроса, садистски стискивал зубы.
Да-да, подыхайте в поле под огнем минометов, под гусеницами танковых колонн, под шрапнелью артиллерийских шквалов, подыхайте стоя с градусником под мышкой, сунутым вам для издевки, приняв рвотное, потогонное, стрихнин, если вас миновала пуля и осколок, ибо никакой иной медицинской помощи вам оказано не будет, а освобождение от работы получают одни мертвые.
– Время вышло…– глуховато сказал по-русски Шмелев за плечами врача и шепотом поражение прибавил: – Ого, сорок и семь…
Это спокойное самообладание опять пришпорило ярость Дарлиц-Штубе. Он коротко ткнул пальцем в бок переводчика.
– Куда ты суешь носом? – дико заорал тот, замахиваясь обеими кулаками на больного.– Какое тебе дело до температур? Температур ставит господин доктор, а не эта шклянка… Это есть азбука, русский свинья!
Дарлиц-Штубе брезгливо выхватил термометр из горячей руки матроса. Светлая жилка ртути забежала уже за середину шкалы. Брови врача вскинулись изумленно – как же можно ходить при такой температуре?
Отрывисто он бросил несколько слов переводчику.
– Зо? Натирал под мышка? – строго спросил тот.– Молчи. Это не есть настоящий температура. Я тоже знаю такие штучки. Ну-ну!
Дарлиц-Штубе, не сводивший глаз с матроса, быстро положил руку на журнал приема больных – синий вороненый ствол высунулся из-под аккуратно исписанных листов.
– Смотри! Мы умеем не только лечить,– быстро сказал переводчик.– Отойди на два шага. Иначе ты можешь иметь очень аккуратную дырку в черепе… Господин доктор не любит таких больных…
Пять секунд – не больше – врач и больной смотрели прямо в глаза друг другу. Врач первым отвел в сторону свои пустые бусины. Он распахнул стеклянные дверцы шкафа и, присев перед ним на корточки, заслонив его своей плотной спиной, достал широкую фарфоровую белую банку. Обугленно-черный череп над скрещенными костями скалил зубы на выпуклом белом боку посудины.
Дарлиц-Штубе из-под локтя, искоса глянул на матроса, казалось задремавшего, привалясь спиной к косяку двери, и снова затарахтел посудой. Лишь только он отвернулся, Шмелев открыл глаза, лицо его сразу стало внимательным, мрачным.
Врач, не поднимаясь, бережно пересыпал белый порошок из фарфоровой банки в аккуратно нарезанные четвертушки бумаги. Шмелев пристально, хмуро смотрел в затылок врача. Лицо его было сосредоточенно, бледно. Из-за плеч, покрытых чистейшим белым халатом, ему была видна оскаленная черная усмешка мертвой головы.
– Так вот, обер, скажите ему с самой милой улыбкой: «Глотай эти препараты и ложись в постель…– наконец поднимаясь с корточек, довольно сказал переводчику врач, протягивая пациенту два сложенных крестиком невинных беленьких порошка.– После них ты уже никогда не будешь хворать».
Матрос выслушал переводчика, взвесил на руке белый крестик порошков, помедлил и, не скрывая сумрачной, чуть-чуть озорной насмешки, сказал:
– Ну так, пожалуй, я здесь их и выпью, раз уж это такое верное средство,– и, не дожидаясь разрешения, принялся разворачивать аккуратно сложенные конвертики.
И врач, и переводчик заторопились совершенно одинаково.
– Не здесь, не здесь. Пей там. Иди, ты сразу будешь здоров. Да-да. Пить надо там.
Они замахали руками в сторону землянок.
