— По-твоему, одним все, другим ничего, — зло сверкнул глазами на него Клеон. — Пусть и дальше жены твоих друзей сливки переводят на благовония?
— А твои друзья сложат ручки, — не унимался Мусей, — и будут ждать подачек.
— Сейчас, при нашем Тезее, я не стану тебе отвечать, насупился Клеон, — я отвечу тебе не здесь, а среди народа.
— В улей язык надо всовывать с опаской, — поддержал Мусея Одеон.
— Ладно вам, — остановил их Тезей. — Есть правда в твоих словах, Клеон. И жертвоприношения нужно приносить за счет государства… И не только. Но пусть для богов и для народа постараются и те, кто состоятелен… При этом ведь в городе все равно не получится, как в семье. Чтобы в любом разе признавали друг друга. В городе мы встречаемся чаще, как чужие. Видишь. Даже спорим, не соглашаемся.
— Я за народовластие, Тезей, — сказал Клеон, уже не повышая голоса. — Но чтобы… оно было, как есть, чтобы ничего нового не вводить.
— И ремесла не вводить, и кораблей не строить? Рыбацкими лодками вовек обойдемся, чтоб только у своего, наиближайшего берега плавать?
— Но зачем нам много чужого? — Опять загорячился Клеон. — Скоро наши богачи станут вывозить себе врачей из Египта, а кормчих из Финикии. Уже сейчас, если продавец говорит не по-гречески, мы готовы на рынке за его безделушки платить втридорога. Бездельники заполняют ими свои дома — глядят не наглядятся. На улицу к людям их потом не вытянешь.
— Гордецов много развелось, — Менестей счел нужным согласиться с Клеоном.
— Сидят по домам, на площадь, и правда, не вытащишь.
— Большего гордеца, чем Клеон, еще поискать надо, — хмыкнул Одеон.
Клеон этого словно бы и не расслышал.
— На улицу выйдешь, так всякий раз на метека наткнешься, — проворчал он. — Этим дома не сидится. Есть ли в других греческих городах столько приезжих?
— Метеки нужны. Для развития всяких ремесел и морского дела, — сказал Тезей.
— Вот они и прокоптили Священную дорогу на въезде из Колона в город, — стоял на своем Клеон. — Нашу Священную, — опять повысил он голос.
— Спокойней, Клеон, спокойней, — заметил своему товарищу Менестей, — здесь все свои. Мы не среди метеков.
— Я не против чужих, — сбавил голос Клеон, — пусть будут те, кого мы сами делаем своими, кого сами себе привозим, и они становятся, как наши, домашние… У тебя во дворце, Тезей, вон сколько домашних. Они и ткут, и пищу готовят, и охраняют.
— Этих у меня хватает, — усмехнулся Тезей.
— А кто пасет твои стада, — продолжал рассуждать Клеон, — тоже твои люди. Ты заботишься о них, и они тебя славят, как бога.
— А те? Кто сами приезжают? Тех ты на порог не пустишь? — спросил Мусей. — И даже священный закон гостеприимства не для них?
— Пусть ищут друзей в своей стране, — надменно ответил Клеон.
Поскольку беседа разлаживалась, не принимая нужного направления, Менестей взял инициативу на себя.
— Друг Клеон, ты не только народный заступник, ты ведь и знаток человеческих душ. Посмотри вокруг, где былые нравы? Каковы нынче люди? Ведь ни клятв, ни богов не признают… Один болтлив, как ласточка, другой такой скряга, что сандалии надевает только в полдень, когда земля становится нестерпимо горячей, третий каждый день бегает проверять пограничные столбы на своем наделе, не подвинул ли кто. И я его не осуждаю. Зазеваешься, так и подвинут. Проклятые кабатчики недоливают вино. Женщины с помощью трубки обруча для прически тайком от мужей посасывают вино из кувшинов. Слышал я даже о таком гордеце, который, собираясь в гости, шлет вперед себя человека, чтобы тот, видите ли, объявлял о его приходе… Я бы мог тебе перечислять и перечислять… Нет прежних благодетельных нравов, повторяю. Нет их… Мы с тобой ведь не однажды толковали об этом. Теперь с людьми, как с детьми, надо, расшалившимися безмерно. Вот Тезей хочет, чтобы народ сам выбрал себе наставников… Следишь за моей мыслью? А кому же быть среди наставников, как не тебе… Правда, Тезей?
— Надо подумать, — кивнул Тезей.
— Вот видишь, друг, — Менестей опять повернулся к Клеону, — и ты больше сможешь сделать для народа.
— Не получится ли, что я задеру голову быку, чтобы подставить его под нож, — продолжал сопротивляться Клеон.
— Я хочу согласия между людьми. И такого, какое они сами бы установили, — сказал Тезей.
— Вот видишь, друг, высокая должность у тебя будет…, — не отступал от своего и Менестей.
— Я подумаю, — сдался Клеон.
— Мы подумаем, — подхватил его согласие Менестей.
— Думайте, думайте, — произнес Тезей, отпуская их.
Когда гости ушли, Мусей поморщился:
— Конечно, из подмышек этого Клеона не несет родительскими козлами, однако… упрям, как козел.
Одеон понимающе рассмеялся.
— С вами тоже не очень-то договоришься, — охладил своих сподвижников Тезей.
После переговоров он собирался отправиться в ремесленный пригород Афин, туда, где, по словам Клеона, метеки закоптили Священную дорогу.
— Я с тобой, — попросилась Герофила.
— Это не храм Диониса, не станет ли скучно, — засомневался Тезей.
— Разве они не такие же, как я, — не согласилась пророчица. — Я ведь и купец, который развозит песни, и мастер, который эти песни создает. Мы — демиурги, приносящие пользу всем.
Район ремесленников, куда они направились, коптил своими печами не одну, а сразу три дороги, делившие его на части. Кроме Священной дороги, огибающей Афины и ведущей в Элевсин, отсюда же прямо на север уходила дорога в Колон. Самая широкая из трех и тоже священная, поскольку по ней можно было пройти к древнему алтарю Прометея, третья, — на восток, к морю. На каждой из частей этой триединой территории ремесленники на чем-либо специализировались. На одной преимущественно располагались гончары. На другой — кузнецы. На третьей — столяры и плотники. И все эти производственные участки оставляли, на первый взгляд, впечатление запущенности, даже раззора, как после нападения на природу и землю, совершенного словно прямо с небес. С одной стороны их подпирали жилые постройки уже собственно города, с другой — уходили на северо-запад сельские пригороды с оливковыми рощами, прикрывающими собой реку Кефис. А посередине — захламленное пространство с неряшливыми кучами глины, с печами, торчащими, как на свалке, тут и там, то прямоугольными, то неуклюже округлыми, с холупами-времянками, слепленными или сколоченными из чего ни попадя, или попросту с землянками — с накатами крыш. Черно-серый шлак, грязные стружки, дымы, носимые ветром… Странно, что Тезей, отправляясь в Марафон на поиски критского быка, тогда как-то и не заметил всего этого.
Здесь мало кто жил, здесь перемогались по ходу работы.
Правда, был тут островок и вполне обихоженный. И дом добротно и размашисто стоял на нем. И лавки, крытые, с подсобными помещениями, образовывали некий намек на улицу. Дом принадлежал афинянину Дрону. Хотя имел он дом и в сам здешнего, и гости тут у него селились, приезжавшие с островов или даже из-за моря. Гости с зерном. С редкими тканями, с благовониями. Останавливались здесь, у Дрона, те, у кого в городе не находилось гостеприимца. Тут же в лавках и торговали. Торговали в основном оптом. Продавали то, что не успели сбыть в афинской гавани Фалере. При очередном заезде гостей сюда приходили покупатели не только из города, но и из поселков вокруг него. Зерно не отмеряли мерами, а взвешивали на весах, изготовленных Дроном. Они были очень просты и, благодаря своей наглядности, вызывали доверие, правда, смешанное с непосредственным всякий раз удивлением. На столбе Дрон укрепил подвижную палку. На короткий ее конец с помощью крюка вешался куль с зерном, а по длинному ее концу, размеченному делениями, перемещался грузик с дужкой.
Сам Дрон изготовил эти весы, чтобы взвешивать сетки с хлебом, выпекаемым его домашними пекарями. Булки продавались поштучно. Взвешивал Дрон хлеб для себя, чтобы знать вес дневной выпечки. И готовили у него булки не как у других, где все делалось на одном столе, а на нескольких, соответствующе расставленных. Как только приносили муку от жернова, который крутил передвигающийся по кругу осел, ее просеивали на определенном столе. Больше здесь ничего не делали. Месили тесто — по соседству. И месил тесто у Дрона тот же осел, который вертел жернов. В большой чан опускалась деревянная чушка с выступами. Или зубьями, кто как назовет. К ней сверху прилаживалась жердь, с помощью которой, ходя по кругу, осел вращал чушку, и тесто месилось. Придумал это, конечно, Дрон. Очень он был хитроумным. У него даже медная птичка пела. И почему-то с помощью воды. Дрон заливал воду в трубку около птички. Птичка начинала петь. Но когда к ней поворачивалась сидящая рядом и тоже медная сова, певунья испуганно замолкала.
За отдельным столом подлиннее сидели (греки вообще по возможности все предпочитали делать сидя) двое прислужников — они лишь формовали булки. И еще один возился у печи. Все раздельно, и никто никого не задерживал, работали быстро.
