Не так уж часто бывает, чтобы воин, состоящий на придворной службе, без сопровождающих шел с деревянным ведерком с форелями в руке, но Хиромасе совершенно нет до этого дела.
Необычно было и то, что Сэймей сам вышел навстречу.
— А ты — настоящий Сэймей? — спросил Хиромаса вышедшего к нему Сэймея.
— Настоящий, конечно, — сказал Сэймей, но Хиромаса еще смотрел подозрительно, потому что когда бы он ни приходил в дом к Сэймею, всегда сначала выходит какой-нибудь дух или мышь.
— Хорошие форели, — Сэймей заглянул в ведерко в руках Хиромасы. В ведерке, посверкивая время от времени брюшками темно-серого цвета, плавали толстые форели. Всего их было шесть.
И вот теперь форели, поджаренные, лежали на тарелке. Осталось две. По две съели Сэймей и Хиромаса.
После слов «хороший вечер», взгляд Хиромасы пробежал по рыбе на тарелке и остановился:
— Как странно… — сказал Сэймею Хиромаса, поднося к губам чашечку с саке.
— Что? — сказал Сэймей.
— Да дом твой!
— Ну, и что в моем доме странного?
— Людей даже духу нет.
— И почему это странно?
— Людей и духу нет, а форель пожарили, — сказал Хиромаса. У него была причина удивляться. Некоторое время назад, проведя на веранду пришедшего Хиромасу, Сэймей сказал:
— Ну что ж, кому-нибудь поручим пожарить эту форель? — и, взяв ведерко в руку, исчез в глубине дома. Когда вернулся, он уже был без ведерка с форелью, взамен он держал поднос с кувшином саке и двумя чашечками.
— А рыба? — спросил Хиромаса.
— Сейчас жарят, — только и ответил спокойно Сэймей. Некоторое время он попивал саке мелкими глотками. Потом:
— А, уже пора! — сказал, поднялся и снова исчез в глубине дома. Когда Сэймей затем вернулся, в его руках была тарелка с поджаренными форелями. Вот что было.
Куда в этом просторном доме исчезал Сэймей, Хиромаса не понял, опять же, не было никаких признаков, что жарится форель. Да ладно там пожарить форель, в этом доме вообще кроме Сэймея словно бы и нет людей! Когда придешь, бывает, видишь кого-нибудь, но их число всегда не одинаково. Бывает много, а бывает лишь один. Бывает даже никого. Нельзя и помыслить, что Сэймей — быть такого не может! — живет в таком-то доме и всего лишь один, но сколько же тогда здесь людей? — представить сложно.
То ли, в зависимости от необходимости, Сэймей использует только служебных духов — сикигами, и на самом деле здесь нет ни одного настоящего человека, то ли один-другой живой человек на самом деле есть — этого Хиромаса не знал.
А Сэймея сколько ни спрашивай, он только смеется и ни разу не ответил. Потому-то Хиромаса в связи с форелями еще раз и спросил про этот дом.
— Форель жарит не человек, а огонь! — сказал Сэймей.
— Что?
— А смотреть за этим огнем может и не человек.
— Ты использовал сикигами?
— Как тебе сказать…
— Объясни, Сэймей!
— Я сейчас сказал: «может и не человек», это, конечно же, в том смысле, что может и человек.
— Так кто же?
— Да не все ли равно?
— Мне — не все равно, — сказал Хиромаса. Тут Сэймей в первый раз за время разговора перевел взгляд с неба на Хиромасу. На губах — улыбка. Губы красные, словно окрашенные в светлый кармин.
— Ну что, поговорим о сю? — сказал Сэймей.
— Опять сю?
— Да.
— Ой, у меня голова заболела.
Глядя на сказавшего это Хиромасу, Сэймей снова улыбнулся. В прошлом Хиромаса уже несколько раз слышал от Сэймея рассказы, что самое короткое сю — имя, или что на камне тоже лежит сю. И каждый раз, когда Сэймей рассказывал, Хиромаса запутывался. В тот момент, когда Сэймей говорил, а Хиромаса слушал, ему казалось, что он понимает, а как только разговор заканчивался, спроси его тогда, о чем это было, и он не смог бы рассказать.
— Сикигами используют с помощью заклятия — сю, это так. Но ведь и людей используют с помощью сю.
— ?..
— Связать долгами и связать сю — в основе своей одно и то же. Так же, как у имени, сущность сю — сам человек, иначе говоря, тот, на кого накладывается сю.
— Гм.
— Даже если попытаться связать заклятием «долги», есть люди, которых можно связать, а есть те, кого невозможно связать. Но те, кого невозможно связать долгами, они, случается, легко связываются заклятием «любовь».
— Хм… — У Хиромасы на лице написано, что он и понимает, и не понимает одновременно. С таким лицом он скрестил руки на груди. Весь напрягся. — Сэймей, я тебя прошу, верни разговор.
— Вернуть?
— Ну. Я перед этим сказал: «людей никого и духа нет, а форели пожарили — это странно».
— Угу.
— Поэтому я спросил: «Ты служебным духам — сикигами приказал пожарить»?
— Не все ли равно?
— Не все.
— Человек или сикигами — все равно, жарило сю.
— Я не понимаю, что ты пытаешься сказать. — Хиромаса всегда говорит напрямую.
— Ну, так вот, я говорю, что жарит ли человек, или жарит сикигами, все равно.
— И что же равно?
— Слушай, Хиромаса, значит, если я приказал человеку пожарить форель — это не странно?
— Да.
— Если так, тогда то, что я приказал служебному духу пожарить рыбу — тоже ничуть не странно.
— Хм.
— Странность, на самом-то деле, вовсе не в этом! Вот если бы форель пожарилась без приказа, иначе говоря, без наложения сю, — вот это было бы странно!
— Гм, — хмыкнул Хиромаса, все еще сидя со скрещенными руками. — Нет-нет, ты меня не обманешь, Сэймей!
— Я и не обманываю.
— Нет, ты пытаешься обмануть.
— Как с тобой трудно!
— А ты не затрудняйся, Сэймей. Я хочу знать, кто смотрел за огнем, на котором жарилась форель: человек или сикигами. Объясни только это, и ладно. — Вопрос Хиромасы очень прям.
— Тебе этот ответ нужен?
— Да.
— Сикигами, — просто ответил Сэймей.
— Ах, сикигами, — сказал Хиромаса, словно успокоившись.
— Доволен?
— Да, доволен, но… — на лице Хиромасы написана какая-то неудовлетворенность.
— Что случилось?
— Да как-то все слишком просто… — Хиромаса сам налил себе в чашечку саке и отправил в рот.
— А что, слишком просто — скучно?
— Да, — ответив, Хиромаса поставил пустую чашечку.
— Простак ты, Хиромаса, — сказал Сэймей. Перевел взгляд в сад. Правой рукой взял жареную форель и впился в нее белыми зубами.
Сад был заросшим. За ним почти не ухаживали. Он словно кусок земли из гор, обнесенный изгородью в китайском стиле. Лазорник — традесканция с синими цветками, пушистая зеленая туя, гуттуйния с мелкими белыми цветочками, другие сорные травы, которые можно увидеть в горах — зеленеют по всему саду. Под большим серым вязом цветет темными фиолетовыми цветками гортензия. На толстом камфорном дереве вьется глициния. На другом краю сада густая зелень с уже осыпавшимися цветами. Молодой бамбук тоже уже довольно вырос. Вся эта зелень шелестит в темноте. Хиромасе не видно ничего, кроме тьмы разросшегося сада, а Сэймей, похоже, может различить каждую травинку. Однако и Хиромасе виден едва-едва пробивающийся свет луны, и роса на траве, в которой уснули звезды. Ему приятно ощущать и ветер, пролетающий через сад и заставляющий в темноте шуршать траву и листья.
Месяц Фумицуки. По солнечно-лунному календарю — вечер третьего дня шестой луны. А по-современному, возможно, начало августа, или около того. Лето. Днем потеешь, даже просто сидя в тени дерева и не двигаясь, а на обдуваемой ветром ночной веранде или на застланном досками полу коридора, если просто сесть прямо на пол, можно почувствовать подобие прохлады. От росы на траве весь сад остывает, и воздух становится прохладнее.
Пока они пили, роса на траве все увеличивалась, словно созревала как плод.
Прозрачная ночь.
Звезды с неба словно опускались одна за другой на траву.
Сэймей бросил в садовую траву не съеденные рыбьи головы и кости. Из травы раздался хруст, затем шорох травы исчез вдали. В ту секунду, когда в траве раздались звуки, Хиромаса увидел зажегшиеся два зеленых огонька — глаза животного. Похоже, что какой-то мелкий зверь съел кости, брошенные Сэймеем, и убежал в траву.
