— Может, есть связь между тем, что у женщины не было рта и этими «безротиками»? — сказал Хиромаса. Но дальше-то ничего не понятно. — Ну что, понимаешь что-нибудь, Сэймей?
— Есть пара вещей, которые почему-то приходят на ум.
— Хм.
— Прежде всего, пошли, что ли, в этот Мёандзи.
— О! Да! Когда пойдем?
— Можно сегодня ночью.
— Сегодня ночью?
— Да, — кивнул Сэймей.
— Пойдем.
— Пойдем.
Так они и сделали.
4
Ночной воздух был пронзительно прохладным. Среди зелени сада, любуясь на луну, ждали Сэймей и Хиромаса. Время — полночь, скоро тот час, когда должна явиться женщина.
В небе висела полная луна. Она уже наполовину склонилась к западу, и ее сияние заливает сад голубым светом. Этот же свет льется и в коридор кельи, что находится прямо перед укрытием Сэймея и Хиромасы, спрятавшихся в зарослях.
— Уже скоро, — сказал Хиромаса.
— Да, — коротко ответил Сэймей. Он внимательно вглядывался в омываемые лунным сиянием очертания сада. Пролетел ветер, тихо прошуршав листьями в саду. Ветер был наполнен сыростью.
— О! — понюхав воздух, подал голос Сэймей.
— Что случилось? — спросил Хиромаса.
— Этот ветер… — прошептал Сэймей.
— Что с ветром?
— Скоро начнутся сливовые дожди, — уверенно сказал Сэймей. В это время Хиромаса, наблюдавший за кельей, напрягся:
— Дверь открылась! — сказал он.
— Да, — кивнул Сэймей. Дверь кельи, действительно, отворилась, и из нее вышел Дзюсуй.
— Женщина! — сказал Сэймей.
И в самом деле, в коридоре свернулась клубком какая-то тень. Как Сэймей и сказал, это действительно была женщина, как в услышанном рассказе, одетая в прозрачное кимоно на голое тело. Дзюсуй остановился перед ней.
— Идем! — шепнул Сэймей и пошел из кустов в сторону коридора. За ним пошел Хиромаса. Сэймей прошел по саду к настилу коридора, и там остановился.
Женщина, заметив Сэймея, подняла голову. Она, действительно, прикрывала лицо рукавом. Черные глаза пристально глядели на Сэймея. Затягивающие глаза.
Сэймей запустил руку за пазуху и достал пол-листа бумаги. В свете луны можно было разглядеть, что там написан всего один иероглиф. Женщина взглянула на листок. Радость зажглась в ее глазах. Она отвела рукав — рта не было. Женщина широко кивнула, глядя на Сэймея.
— Чего желаешь? — спросил Сэймей у женщины. Она тихо повернула голову назад, а затем вдруг исчезла.
— Исчезла, Сэймей! — сказал возбужденным голосом Хиромаса.
— Да знаю я, — ответил Сэймей.
— Что это было? Что за бумажку ты ей показал? — Хиромаса смотрел на лист, что еще держал в руках Сэймей.
На бумаге было написано — «одинаково» — всего один иероглиф. Этот иероглиф состоит из элементов «женщина» и «рот».
— Она исчезла, — сказал Дзюсуй. Сэймей повернулся к нему. Он указал рукой в угол, куда женщина поворачивала голову, и спросил:
— Там?
— Там комната, где всегда днем я занимаюсь переписыванием сутр, — ответил Дзюсуй.
5
Ранним утром Сэймей, Хиромаса и Дзюсуй стояли в комнате переписчика. В центре нее стоял письменный стол, на нем лежал свиток «Ханнёкё» — «Макахання харамитта сингё» — «Сутры о главном в совершенном овладении великой истинной мудростью».
— Можно взглянуть? — сказал Сэймей.
— Можно, — кивнул Дзюсуй.
Взяв свиток с сутрой в руки, Сэймей быстро стал ее проглядывать. Потом руки и движения глаз замерли. Он всматривался в одну точку в свитке.
— Это? — сказал Сэймей.
— Что? — Хиромаса заглянул в свиток через плечо Сэймея. Там были написаны иероглифы, и один из них был сильно испачкан.
— Это — истинное тело той женщины, — пробормотал Сэймей.
Перед строками:
Все суть ничто
Ничто суть все
в строке: «брать, думать, делать, сознавать — все в целом женщина» — был иероглиф «женщина». Справа от знака «женщина» бумага была запачкана тушью. Должно быть, изначально это звучало так: «брать, думать, делать, сознавать — все в целом одинаково».
— Почему же этот знак — истинное тело той женщины? — спросил Дзюсуй.
— Ну, так ведь она — один из знаков сутры «Хання»[5], этот знак, обернувшись женщиной, являлся тебе, — сказал Сэймей.
— Это ты запачкал? — спросил он у Дзюсуя, указав на грязь рядом с иероглифом «женщина».
— Да. Я запачкал во время переписывания, капнув тушью.
— Ну, тогда легко. Могу ли я попросить приготовить кисть, тушь и бумагу? — сказал Сэймей. Дзюсуй принес все, что сказали.
Сэймей, отрезав немного бумаги, наклеил ее поверх пятна возле знака «женщина». Затем, набрав на кисть достаточно туши, вывел на только что наклеенной бумаге знак «рот». И вместо иероглифа «женщина» получился иероглиф «одинаково».
— Вот оно что! Вот в чем дело-то, а, Сэймей! — Хиромаса хлопнул рукой себя по бедру. — Поэтому у женщины не было рта! — он восхищенно смотрел на Сэймея.
— Ну вот, больше она являться не будет, — сказал Сэймей.
— В вещах есть дух, все как ты говорил. — Хиромаса кивнул, как будто соглашаясь с чем-то от всей души.
Сэймей, повернувшись, слегка ткнул Хиромасу локтем в живот:
— Ну что, все как я говорил!
— Что?
— Дожди начались! — сказал Сэймей.
Хиромаса выглянул наружу. Там, в саду за верандой, тоньше, чем иголки и мягче, чем шелковые нити, бесшумно орошал листья и травы дождь.
С тех пор женщина больше не являлась.
Рассказ 3
Хозяин Черной речки
![]()
1
Ночь была так хороша, что душа становилась прозрачной.
Стрекотали насекомые. Белокрылые цикады, сверчки, зеленые кузнечики — все они давно уже трещали в мураве. Ровный полукруг молодой луны из зенита склонялся по небу на запад. Сейчас луна уже висит, должно быть, где-то над горой Арасияма. Возле луны плавает пара серебристых облаков. Они плывут по ночному небу на восток, поэтому наблюдающий за луной, видит, что она движется с довольно-таки заметной скоростью на запад.
В небе звезд — без счета. А на траву в саду выпала ночная роса. Ее капельки блестят во тьме. Кажется, что небесные звезды спустились в каждую росинку, и в саду — звездное небо.
— Хороший вечер, Сэймей… — сказал Хиромаса, высокочтимый Минамото-но Хиромаса, воин. Он выглядит простоватым, но где-то, нельзя сказать точно где, в его чертах проглядывает миловидность. Только это вовсе не слабая бабская миловидность — в этом мужчине даже миловидность, и та грубоватая. И «хороший вечер» — это тоже сказано с грубоватой прямотой. «Хороший вечер» — это не похвала, Хиромаса не старается выглядеть изящным, говоря это. Он сказал так именно потому, что так подумал, и его собеседник это хорошо понимает. Если бы там была собака, Хиромаса сказал бы: «Там собака», — вот к этому близка сказанная им фраза.
Сэймей, к которому он обратился, лишь хмыкнул. Он смотрел на луну и слушал слова Хиромасы, а может быть, и не слушал. Этого человека окутывала удивительная атмосфера.
Абэ-но Сэймей — онмёдзи. Белая кожа. Правильный нос. Глаза черные со светло-коричневыми крапинками. Одетый без затей в белое каригину, шелковое, с просторными рукавами, он опирался спиной на столб веранды. Правая нога согнута в колене, на колено он положил локоть правой руки. В этой руке он сжимал опустевшую, только что выпитую чашечку.
Перед ним, скрестив ноги, сидел Хиромаса. Между ними двоими стояли наполовину опустевший кувшин с саке и тарелка. На тарелке — посоленная и поджаренная форель. Сбоку от этой тарелки — плошка-светильник, над ней дрожало пламя.
Хиромаса пришел в дом Сэймея на дороге Цутимикадо вечером этого дня. Как всегда без сопровождающих слуг.
— Дома, Сэймей? — сказав так, он прошел через стоящие на распашку ворота. В правой руке он нес деревянное ведерко с водой. В ведерке плавали форели, те самые форели, что сейчас лежат на тарелке. Хиромаса сам, специально принес их.
