Ночью Дзюсуй ложится спать с наступлением часа собаки, между девятью и одиннадцатью часами вечера. Спит в отдельной келье. Всегда один. Храм маленький, там нет даже и десяти монахов, их всего восемь, включая Дзюсуя.
Это не тот храм, где человек, собирающийся стать бонзой, занимается медитацией и учением. Это храм, удобный для того, чтобы придворные, воины — более или менее знатные люди — могли остановиться в нем, уйдя из дома, вместо тайного жилища, для этих целей храм и использовался.
Там нет строгих медитаций и постов, как у монахов-сектантов, и если жильцы время от времени дают храму деньги, то они не связаны уставом как монахи, и могут иногда ходить в светские места, как могут они и, подав прошение, использовать отдаленные кельи как личные комнаты.
И вот, ночью, Дзюсуй проснулся. Сначала он не понял, что уже бодрствует. Думая, что все еще спит, открыл глаза и вглядывался в синюю тьму потолка.
— Почему же я проснулся? — Он повернул голову вбок. На выходящих в сад сёдзи — деревянных решетчатых рамах, обтянутых тонкой белой бумагой — свет голубой луны, и падают тени от листьев клена. Такие окна с сёдзи нынче входят в моду.
Похоже, что дует легчайший ветерок, потому что тени кленовых листьев тихонечко дрожат. Лунный свет за окном ослепителен, и благодаря нему вся комната погружена в голубой полумрак. Дзюсуй подумал, что проснулся оттого, что свет луны упал ему на лицо.
— Какая сейчас луна? — заинтересовался Дзюсуй, покинул ложе и раздвинул сёдзи. Холодный ночной воздух наполнил комнату. Высунув лицо, он посмотрел вверх: на небе, виднеющемся сквозь ветви клена, висела восхитительная половинка молодой луны. Тонкие ветви деревьев дрожали.
Ему захотелось выйти наружу. Он открыл дверь и вышел в застеленный черными досками коридор, ничем не отгороженный от улицы. Залитый голубым лунным светом коридор должен был бы сиять фактурой черных досок, но он выглядит, словно хорошо отшлифованный сине-черный камень. В ночном воздухе смешивался запах трав и листьев из сада.
Дзюсуй босиком шел по холодному коридору и тут, вдруг, заметил нечто, то есть — человека. Впереди, на его пути, в коридоре сгустилась какая-то тень.
«Когда же эта тень там появилась? Когда я вышел в коридор, там точно ничего такого не было, — так подумал Дзюсуй. — Да, но, может быть, я ошибаюсь, и это было там с самого начала?» — Дзюсуй остановился.
Да, человек. И более того, женщина. Она сидит в коридоре в скромной позе, на коленях, слегка опустив голову. Одета в кимоно из прозрачной ткани, и под тонкой тканью, похоже, обнажена. Струящиеся волнами волосы в лунном свете испускают сияние, словно мокрые. И тут…
Женщина подняла голову. Ну, всего лишь чуточку приподняла, голова остается чуть склоненной вниз, и так как Дзюсуй смотрит на нее сверху, он не может ясно разглядеть все ее лицо. Женщина прикрывает рот правым рукавом, из которого виднеются кончики белых пальцев. Губ ее из под рукава и руки не видно. Черные глаза смотрят снизу вверх. Красивые, большие, они смотрят на Дзюсуя, словно о чем-то вопрошают. Грустные, печальные глаза.
— Кто ты? — спросил Дзюсуй, но женщина не ответила. Только шелестели листья клена.
— Кто ты? — снова спросил Дзюсуй, но женщина продолжала молчать.
— Что ты здесь делаешь? — допытывался Дзюсуй, но женщина не ответила. И с каждым вопросом глаза женщины становились все печальнее.
Дзюсуй подошел на шаг. Женщина выглядела эфемерной, и не подумаешь, что она — существо из этого мира.
— Ты — дух? Мононокэ? — когда Дзюсуй спросил, женщина отняла руку, прикрывавшую рот. Дзюсуй вскрикнул.
3
— Слушай, Сэймей. Вот ты как думаешь, что было, когда женщина убрала руку? — спросил Хиромаса Сэймея.
— Ну что же, расскажи, что же там было, — нисколько не раздумывая, прямо попросил Сэймей.
Хиромаса щелкнул языком от сожаления и посмотрел на Сэймея:
— У этой женщины… — Хиромаса понизил голос.
— Ну?
— У этой женщины не было рта! — Хиромаса посмотрел на Сэймея, будто спрашивая: «ну, как?»
— Ну, и? — просто спросил Сэймей.
— Ты не удивлен, что ли, Сэймей?
— Удивлен. Потому расскажи, что дальше.
— Ну, и женщина-то исчезла.
— Ну, и конец?
— Нет, не конец. Есть и продолжение.
— Ого!
— Она снова явилась.
— Женщина?
— На следующий вечер.
На следующий вечер Дзюсуй снова проснулся посреди ночи. И опять таки не понял, отчего же он пробудился. Ослепительно яркие лунные блики падали на сёдзи. Вдруг он вспомнил, что было прошлой ночью, и выглянул в коридор…
— И там была женщина!
— И что случилось?
— Так же, как и в предыдущую ночь, женщина опустила рукав — рта не было — и исчезла.
— Интересно.
— И так каждую ночь.
— Надо же!
— Без причины просыпается ночью, выходит в коридор, а там — женщина.
— А если не выходить в коридор?
— Так ведь все равно просыпается! А если проснуться, но не выходить в коридор, то через некоторое время женщина оказывается сидящей в изголовье Дзюсуя, и, прикрыв лицо рукавом, смотрит на него сверху.
— Другие бонзы об это знают?
— Похоже, что пока никто не знает. Он пока никому не рассказал.
— Понятно. И это продолжалось семь дней?
— Нет, возможно, прошлой ночью она тоже являлась, а это получится восемь дней.
— Когда ты встречался с Дзюсуем?
— Вчера днем.
— Гм.
— Он знает, что я дружен с тобой. Говорил, если можно, сделать что-нибудь, пока люди не узнали…
— Но я же не знаю, могу я помочь или нет!
— Что? Да разве есть что-нибудь, чего ты не можешь?!
— Ладно. Схожу посмотреть.
— Сходишь? Вот спасибо!
— Захотелось на женщину посмотреть.
— Ой, вспомнил!
— Что? — спросил Сэймей.
— Это, на седьмую ночь, кажется… В тот раз было чуть-чуть иначе, чем всегда.
— Что изменилось?
— Так, подожди… — Хиромаса запустил правую руку за пазуху и достал оттуда пол-листка бумаги. — Посмотри на это, — протянул Сэймею. На половинке листа были написаны какие-то знаки.
— Что это? Стихи? — спросил Сэймей, опуская глаза на бумагу. Там было написано:
Ах, набрать бы мне букет безротиков на Безухой на горе, Закрасить ими в белый цвет слова любви на моем языке.
— Это, наверное, из «Сборника стихов древности и современности» — «Кокинсю», — обронил Сэймей.
— Потрясающе! Точно, Сэймей! Как ты догадался? — громогласно удивился Хиромаса.
— Любой, кто сочинил одну-две песни, такую малость знает…
— А я не знал!
— И пусть. Это на тебя похоже.
— По-моему, ты меня дураком выставляешь. — Говоря так, Хиромаса вылил в горло все оставшееся саке.
— Ну, и где связь между песней и женщиной?
— Сейчас. Это было на седьмую ночь. Этот балбес Дзюсуй оставил у изголовья светильник и лежал, читая «Кокинсю». Он собирался бодрствовать, пока может, чтобы, когда не сможет противиться сну, уснуть, и в полночь не просыпаться. Он так думал.
— Ага…
— Но и это не помогло. Снова в полночь он проснулся. Очнулся, а женщина сидит у изголовья, и Кокинсю раскрыты в том самом месте, где эта песня.
— Гм.
— Ну, и. Женщина пальцем левой руки указывала на эту песню.
— Ну, и?
— Ну, и все. Когда Дзюсуй посмотрел на эту песню, женщина тихо исчезла.
— Как интересно! — прошептал Сэймей.
— Ну, интересно-то интересно. А поможешь ли?
— Помогу ли, нет — я ж сказал, что не знаю. Прежде всего, эта песня. Почему женщина указывала на эту песню?
— Не знаю. Мне ничего в голову не приходит! — он опустил глаза на половинку листа в руках Сэймея.
«Хотел бы я заполучить в свои руки цветы жасмина — безротики с горы Миминаси — Безухой. Окрасившись ими, я стал бы безух и безрот. Люди бы не слышали о моей любви, и не было бы сплетен» — такой приблизительный смысл песни, ясный даже Хиромасе. Смысл-то песни ясен, но почему же женщина указывала именно на эту песню неизвестного автора?
