– Ох и настяжала же я нынче благодати! У отца Феодора взяла, у отца Перепетуя взяла, теперь вот у самого отца Киприана взяла – а ещё полдня впереди!
Шанцзо шагал, опустив глаза, изо всех сил стараясь не улыбнуться. Архимандрит с каменным лицом шёл дальше. Но мгновение спустя всё же обернулся в сторону Богдана – оказывается, после встречи с другом он не запамятовал о сановнике – и сказал негромко:
– Ведомо сердцу моему, о чём ты думаешь. Не гордись, чадо, не гордись. Вера в Господа – душе человечьей подмога великая, но одну душу на другую в человеке разом да вдруг не меняет. Ибо незачем это Господу. Ему всякая душа важна. От привычной пустой погони она не страхует, вера-то. И всё же лучше пусть молодица за количеством благодати гонится, нежели за количеством суетных благ и удовольствий мира сего. А благодать – она всё равно лишней не бывает…
Покосился на шанцзо, так и не согнавшего с тонких губ едва заметной улыбки, и сам усмехнулся. Чуть покрутил головой. Сказал:
– Хотя, конечно…
Помолчал немного.
– А пару седмиц, – продолжил он, совсем, видно, разоткровенничавшись, когда рядом остались только шанцзо Хуньдургу и Богдан, – ещё забавнее было. Подлетает одна юница, из древнекопательниц, видать, и лихо так, с ужасом спрашивает: батюшка, а скажите, правда, что монахи не моются совсем?
– Ну и что ты ей ответил? – удержав улыбку, спросил шанцзо.
Отец Киприан с гордостью поглядел на него, потом на Богдана и величаво оправил бороду.
– Я сказал: моются, и даже весьма часто и тщательно. – Он сделал чуть театральную паузу; судя по всему, он был явно доволен остроумием своего ответа юнице. – Но некоторые – подвижничают!
И оба пастыря от души рассмеялись. Отец Киприан – громко, раскатисто, неудержимо. Шанцзо Хуньдургу – тихонько, мягко и как бы издалека.
Пришли. Тут уж каждый знал, что делать, – не первый, слава Богу, день труждались. Соседи Богдана по столику на пароходе тоже были здесь – за исключением маленького кармаданы, который, видать, сильно был занят, входя в курс здешних дел. Весёлый прибалт Юхан, ногой поддав одну из упаковок со звукоизолирующим волокном, расставленных аккуратными рядами на дощатых подмостках возле подъёмника, гордо глянул на Богдана и сказал:
– Наша!
Задумчивый, немногословный крестьянин Павло Заговников понимающе покивал и первым двинулся к приставной лестнице, по коей тем, кому выпало радовать Господа работою на куполе, надлежало взбираться к самому небу – волокнисто-серому, медленным слитным потоком текущему высоко над островами и морем.
– А вот скажите, преждерожденный Богдан, – лукаво глядя на минфа, произнёс Юхан, – вот всё же никогда я не поверю, чтобы такой работник, как вы, приехал сюда просто поспасаться, как мы. Признайтесь. Всё равно ведь ваши подвиги всем известны – и с наперсным крестом, и в Асланiве… И напарник ваш, ланчжун Лобо, тоже, верно, где-то рядом. Признайтесь, мы никому не скажем: вы подозреваете, что тут готовится какое-то злодеяние?
Богдан, взявшийся уже за перекладину лестницы, чтобы тоже, вслед за Павло, взбираться наверх, на купол, вынужден был остановиться – хотя, видит Бог, именно сейчас он, напротив, постарался бы карабкаться со скоростью атакующего боевого верблюда, чтобы убежать от вот уж третий день в той или иной форме повторяемых вопросов доброго, но немного назойливого в своём простодушном чувстве юмора химика. Хотя, может, он и не только шутил. Так или иначе, бежать было невозможно: Павло завис двумя перекладинами выше, заняв всю лестницу, и отчего-то застрял, так что путь спасения оказался полностью перекрыт.
– Злодеяние уже произошло, – подал он голос сверху и, часто моргая, поглядел вниз, на Богдана. За перекладину он держался лишь левой рукою, а правой усиленно тёр глаз. – Кто-то оставил упаковочную стружку на лесах, вот теперь мне что-то в глаз попало… нет, действительно, преждерожденный Богдан, верится с трудом, что человек такого ранга, как вы, приехал сюда без какой-то задней мысли.
Стало ясно, что стружка стружкой, глаз глазом, а он прекрасно слышал, о чём затеялся разговор тут внизу – и не утерпел поучаствовать. Может, и стружку для этого только выдумал. Человек тактичный, не захотел грубо и бесцеремонно встревать в чужую беседу, каковая и без того выглядела не совсем сообразной и чуточку отдавала пустым балагурством; а вот, под благовидным предлогом затормозив на лесенке, позволил себе.
– Каяться я приехал, каяться… – пробормотал Богдан.
– В чём? – искренне удивился Павло. И только потом, похоже, до него дошло, что вопрос несколько бестактен. – Ох, простите… – Он опять, будто вспомнив о своей травме, потёр глаз костяшкой указательного пальца. – Я не хотел… Просто, знаете, мы на хуторе люди простые, откровенные… что на уме, то и на языке.
– А что в глазу, то где? – спросил снизу Юхан. Павло кривовато усмехнулся, по-прежнему не в силах двинуться наверх. – В глазу брата своего соринку видишь, а в своём – бревна не замечаешь…
– Ох замечаю, – сказал Павло. – Так как же будет, преждерожденный Богдан?
– Что? – устало спросил Богдан.
– Скажите нам раз и навсегда: вы тут не по долгу службы?
– Я тут по велению души, – сказал Богдан.
– Всё! – радостно заключил Юхан. – Можем спать спокойно.
– И не подозревать друг друга в злоумышлении ограбить монастырскую ризницу, – добавил Павло и, видать, проморгавшись наконец, браво полез наверх; его штанины заполоскали на ветру, посреди заполненного клочковатыми облаками осеннего небосвода. Богдан двинулся за ним следом.
На полпути к верхотуре Богдан на миг остановился, благо нескладный и немного неловкий Юхан приотстал, и, поправив пальцем очки, с наслаждением оглянулся по сторонам.
Необъятный ветер, привольно катящийся над тёмно-серым, в барашках, морем и островами на высоте девяти шагов, веял в лицо мягко и властно, шумел в ушах, теребил волосы. Одноэтажные валунные и бревенчатые дома посёлка здесь уже не застили горизонта – весь Большой Заяцкий, плоский, безлесный, щуплый, был как на ладони; а из-за широкого пролива, мягко светя куполами соборов, темнея протяжными стенами кремля и грозными, приземистыми его башнями, вставала гранитная, хвойная громада святой тверди Соловецкой. На площади перед планетарием по-прежнему толпился народ, созерцая богоугодное строительство и воодушевляясь примером братии, без сутолоки и спешки, но споро и складно распределявшейся по местам тружений. Сердце умилялось зрелищем работного разнообразия: кто в подрясниках серых, кто в жёлтом, кто в обычном светском – курточки непродуваемые, синие дерюжные порты с заклёпками; вроде как туристы… Хорошо! Гармония!
Богдан уж хотел было продолжить подъём, как увидел возле крыльца почты давешнего тангута в треухе. Похоже, старшего. Пришлось снова поправить очки. Да, точно. Пожилой. По-прежнему мрачный.
И смотрел он оттуда, снизу, прямо на Богдана – пристально и недобро.
Во всяком случае, так Богдану показалось.
11-й день девятого месяца, первица,
вечер
Отец Киприан и Богдан, прогуливаясь вдвоём, медленно шествовали от Трапезной палаты по мощённой булыжником площади подле Успенской церкви. Томительно и неспешно смеркалось; монотонно текущие по небу облака пропитывались тёмной осенней угрюмостью, обещая близкие холода и, быть может, ранние снега.
Архимандрит от души приблизил к себе Богдана – быть может, уважая не высказанную прямо, но, вероятно, вполне понятную просьбу отца Кукши, а то и просто проникнувшись к сановнику доверием и симпатией человеческой; может статься, он впрямь уверовал, что дальний жизненный путь непременно приведёт минфа в те или иные святые стены, и решил по мере сил этому поспособствовать.
Богдан той близости был только рад. Добрый, твёрдый и властный старец вызывал в нём лишь уважение.
– Хорошо работаем, споро, – говорил отец Киприан; Богдан почтительно внимал владыке. – Христа ради трудиться легко. С Божьей помощью на той седмице отделки главные завершим… Мыслю я, чадо, сени планетарные перед главным смотровым залом украсить всячески драгоценной утварью из Келарской палаты да ризницы; там за века множество красот рукодельных скопилось, недоступных люду. С Византии монастырю в своё время подарков было нескудно, да от веницейского дожа… всего и не упомнить. А тут будет случай и самим на оные полюбоваться, и людям пред очи предложить. Только, мыслю, многие из них в запустении, надо будет срочно реставраторов опытных призвать… Недавно в голову мысль пришла, ещё не продумал в деталях. Честно сказать… – Он смущённо усмехнулся, огладил бороду и глянул на Богдана из-под клобука. – Честно сказать, я уж о торжествах открытия думаю. Есть некая торопливость и суетность в душе у меня, есть… грешен. Не терпится.
