Великан был горд и счастлив. Лицо его сияло довольством. По равнодушию или просто по капризу мадемуазель Фифин соглашалась появляться с ним на публике лишь изредка и не иначе, как тогда, когда он предлагал свести ее в театр. Мадемуазель Фифин обожала спектакли, но соглашалась сидеть только в оркестре или в первой галерее, что стоило целого рабочего дня любящего Жана Быка, а потому и лишало его возможности часто доставлять ей такое аристократическое развлечение.
У мадемуазель Фифин уже издавна была одна заветная и гордая мечта – «поступить в тиятер», как произносила она название боготворимого ею храма искусства. Но, к несчастью, у нее не было необходимой протекции, а кроме того, и некоторая особенность в произношении немало вредила ей во мнении директора. Не получив ни первых, ни вторых ролей, мадемуазель Фифин довольствовалась положением статистки, и, может быть, ее устроила бы эта скромная доля, если бы Жан Бык не объявил ей, что не желает, чтобы любимая им особа была публичной плясуньей, и что он переломает ей ребра, если она не оставит свои проклятые подмостки. Мадемуазель Фифин много смеялась над этой угрозой, потому что знала, что Жан Бык ей ничего не переломает, а что, наоборот, если она захочет, то согнет его в бараний рог. Раз десять приходил он в бешенство и поднимал на нее руку, которая уничтожила бы ее одним взмахом, но мадемуазель Фифин только взглядывала на него своими тусклыми глазами и спокойно говорила:
– Отлично, отлично! Бейте женщину! Это так благородно!
И рука великана мгновенно опускалась, точно подрубленная.
Жан Бык гордился своей силой и, за исключением трех случаев, когда будучи или очень пьяным, или сильно возбужденным ревностью, бросался на стеснявшие его главные препятствия, никогда не обращал внимания на мелочи, которые с легкостью мог бы сокрушить вдребезги.
Впрочем, кроме моментов опьянения и ревности, у Жана Быка были и другие минуты, в которые неудобно было иметь с ним дело, и это было тогда, когда на него нападало если не раскаяние, то угрызение.
Лет десять тому назад Жан Бык под именем Варфоломея Лелонга женился на одной кроткой, честной и работящей женщине, с которой и прижил троих детей. После шести лет счастливой супружеской жизни он встретился с мадемуазель Фифин, и с этого дня началась для него бурная жизнь, которая, не делая счастливым его самого, составила истинное несчастье его жены и детей, видевших его только тогда, когда он бывал утомлен или не в духе.
Жан Бык вполне понимал, что жена любит его серьезно, тогда как мадемуазель Фифин не дает себе даже труда представить, что его любит, потому что, если она и была способна полюбить кого-нибудь, даже до безумия, то это, наверное, был бы не кто иной, как актер.
В связи с этим невольно возникает вопрос, каким образом мог Варфоломей Лелонг любить женщину, которая его вовсе не любила, и как могла мадемуазель Фифин оставаться возле человека, к которому была совершенно равнодушна? Но вопрос этот мог бы разрешить разве что многомудрый Декарт. Странное явление это, наверно, испытывал каждый из нас хоть один раз в своей жизни. Впрочем, один из моих друзей был однажды в таком же состоянии, и я спросил его:
– Да скажите, ради бога, что вас связывает, если вы друг друга не любите?
– Как вам сказать? – ответил он. – Вероятно, мы слишком ненавидим друг друга для того, чтобы расстаться.
У мадемуазель Фифин был от Варфоломея Лелонга ребенок. Варфоломей боготворил его, и именно благодаря этому ребенку, она и владела этим колоссом, заставляя его гоняться за ним, как заставляет рыболов рыбу гоняться за приманкой. В те дни, когда она бывала зла и неизвестно почему хотела довести великана до отчаяния, она говорила ему своим певучим голосом:
– Твоя дочка?.. Да о какой же это дочке ты говоришь? Ты и права-то не имеешь ее так называть, – ты ведь женат и признать ее законной не можешь. Да и кто тебе сказал, что родилась она от тебя? Она и лицом-то на тебя не похожа!
И этот великан, этот лев, этот носорог бросался на пол, катался, грыз в отчаянии доски и кричал:
– Ах, она бесстыжая! Ах, несчастная! Она смеет говорить, что мой собственный ребенок – не мой!
Мадемуазель Фифин смотрела на обезумевшего человека мутными глазами бессердечной женщины. Злая улыбка раздвигала ее тонкие губы и обнажала ее острые, как у гиены, зубы.
– Ну, так что ж, – говорила она, – уж если тебе так интересно, я прямо говорю тебе, что девчонка родилась не от тебя!
После этих слов Варфоломей Лелонг мгновенно обращался в Жана Быка. Он вставал на ноги, рыча, как дикий зверь, бросался на эту женщину с тонкими руками и в неистовстве заносил над нею кулаки.
Но она стояла перед ним, не шевелясь.
– Славно, славно! – говорила она. – Ну, что ж, бейте, бейте женщину!
Тогда Жан Бык запускал руки в свои собственные волосы, с бешеным ревом одним ударом ноги распахивал дверь, бросался с лестницы – и тогда горе всем богатырям севера и великанам юга, которые попадались ему на пути! Одна беспомощная слабость могла остановить его в безумном порыве.
В один из таких вечеров и повстречался он с Жаном Робером и его друзьями в кабаке Бордье.
Как уже известно, приключение это окончилось бы для него апоплексией, если бы Сальватор не догадался вовремя пустить ему кровь, а потом отправить в больницу Кошен.
Восемь дней тому назад он вышел из больницы, случайно встретился с Крючконогим и Жибелоттом, посоветовал им обратиться за разрешением их спора к Сальватору и пригласил их в трактир «Золотые раковины».
В тот момент, когда Варфоломей вошел в трактир, один из его гостей был уже в состоянии невменяемости. Крючконогий храпел, мертвецки пьяный.
Фактически налицо был один Жибелотт.
Варфоломей приказал накрыть три прибора, подошел к храпевшему, как труба, Крючконогому, протянул над ним руку и торжественно произнес знаменитые слова:
– Слава тебе, несчастная храбрость!
Между тем гарсон накрыл на стол и подал устрицы, а мадемуазель Фифин, которой трудно было угодить, не переставала ворчать.
– Ого, как вы требовательны, прелестное дитя! – заметил Жибелотт.
– Ах, да уж не говори! – вскричал Варфоломей, закидывая руки за голову и сжимая зубы. – Это все потому, что она пришла сюда со мною! Вот если бы она была теперь со своим мерзавцем Фафиу, то дохлая кошка показалась бы ей лучше, чем фазан с трюфелями в Роше де Канкал, если бы угощал им ее я.
– Ну, вот еще глупости какие! – проговорила своим певучим голоском мадемуазель Фифин. – Еще и восьми дней не прошло с тех пор, как я обедала на бульваре Тампль.
– Верно!.. А с тех пор, как я вышел из больницы, твоей ноги там не было!.. Ну, а добрые-то люди говорили мне, что без меня дня не проходило, чтобы ты там не вертелась, и что в бараке сквера Коперника не было завсегдатая более постоянного, чем ты.
– Что ж? И может быть! – ответила мадемуазель Фифин с той беззаботностью, которая всегда приводила Жана Быка в бешенство.
– О если бы я только мог прекратить это! – прорычал плотник, уродуя в руке железную вилку, точно то была какая-нибудь зубочистка.
Он всем корпусом повернулся к Жибелотту и продолжал:
– А главное, что меня бесит, так это то, что она всегда влюбляется в каких-то чудаков, которых и мужчинами-то назвать нельзя! Это какие-то недоноски, до которых мне просто дотронуться стыдно! Ну, так и видишь, – стоит его тронуть, – так и раздавишь! Честное слово! Эх, Жибелотт, кабы ты только посмотрел на этого Фафиу, ты, наверное, сказал бы то же самое, что и я: «Это что ж такое? Разве же это мужчина?»
– Что же такого?! Ведь вкусы бывают разные! – заметила мадемуазель Фифин.
– Значит, ты говоришь, что любишь его? – вскричал Жан Бык.
– Вовсе я этого не говорила! Я сказала только, что вкусы бывают разные.
Жан Бык зарычал, как дикий зверь, и разбил свой стакан о плиты зала.
– Что это за стакан такой? – вскричал он, обращаясь к гарсону. – Ты никак вообразил, что я привык пить из бабьих наперстков. Принеси мне кружку!
Гарсон давно уже привык к выходкам Жана Быка, так как он был одним из постоянных посетителей трактира. Он побежал к буфету, принес кружку, в которую входило, по крайней мере, полбутылки, и принялся подбирать осколки стакана.
Жан Бык налил свою кружку до краев и выпил ее залпом.
– Отлично! – заметила Фифин. – Вы славно начинаете! Минут через двадцать придется вас тащить домой, как мертвое тело, потом вы станете спать часов десять или двенадцать, а я в это время схожу прогуляюсь по бульвару Тампль.
– Ну, разве же после этого есть у нее хоть частичка сердца? – спросил Варфоломей, обращаясь к Жибелотту. – И ведь как говорит, так и сделает!
– Да, отчего же и не сделать? – заметила мадемуазель Фифин.
– Ну, что если бы у тебя была такая жена, Жибелотт? – спросил Варфоломей. – Что бы ты с ней сделал?
– Я? Да взял бы ее за задние лапки и – трах!
– Так можно поступать только с кошками! – проворчала мадемуазель Фифин. – Попробуйте только вы оба!
