Сначала они показывали фокусы на улицах Парижа, а потом пробрались в провинцию, а оттуда – и за границу. Таким образом, посетили они все главнейшие столицы Европы, занимаясь по дороге, кстати, и зубодерством, и глотали сабли, и ели пылающую паклю.
Но аппетит разыгрывается во время еды, даже когда ешь пылающую паклю, – и они задумали, вместо того, чтобы шататься по свету, вернуться в Париж и основать свой собственный театр и, вследствие этого решения, в 1825 году получили от полиции разрешение построить на бульваре Тампль деревянный балаган.
С этого времени они ежедневно давали представления, состоявшие из всевозможных фарсов итальянских и ярмарочных балаганов, меняя программу только два раза в год: во время поста для людей набожных давались мистерии, а во время каникул для детей – феерии.
Но все, о чем мы до сих пор говорили, было лишь пустяками, которыми заманивали публику внутрь балагана. И действительно, с ее стороны было бы постыдной неблагодарностью не наслаждаться даровыми представлениями и не зайти посмотреть чудеса, которые дядя Галилей Коперник приготовил для своих зрителей внутри балагана. Мне лично пришлось несколько раз бывать там, и справедливость обязывает меня сказать, что зрелище, которое там открывалось, без сомнения, стоило двух су.
То был целый мир чудес: великаны и карлики, альбиносы и женщины с бородами, эскимосы и баядерки, людоеды и инвалиды с деревянными головами, обезьяны и летучие мыши, ослы и лошади, слоны без хоботов и верблюды без горбов, череп колоссальной черепахи и скелет китайского мандарина, шпага, которой Фердинанд Кортес завоевал Перу, труба, через которую Христофор Колумб впервые увидал Америку, пуговица от знаменитых штанов короля Дагобера, табакерка Фридриха Великого и трость Вольтера, наконец, живая жаба, найденная знаменитым естествоиспытателем Кювье. Одним словом, то была истинная сокровищница редкостей из всего царства природы и всех чудес мира.
Для целой комиссии ученых потребовался бы целый месяц труда на то, чтобы составить один только перечень всех удивительных вещей, которыми был сверху донизу набит балаган дяди Галилея Коперника.
Вследствие всего этого царица Таматавы, показывавшая в соседнем балагане льва и тигра, несмотря на величие своей бумажной короны и поясов из раковин, не нашла возможным отказать дяде Галилею Копернику, когда он попросил мадемуазель Мюзетту перейти в его труппу.
За тридцать франков в месяц царственная наследница владений на островах ветра должна была представлять снаружи балагана Изабеллу, а внутри его – стыдливую Суссанну между двумя грешными старцами.
Для того, чтобы придать этому ангажементу еще больше веса, мосье Флажоле подписался на контракте сразу же под подписью самой царицы Таматавы, скромно именуя себя опекуном.
С помощью восьми актеров, в числе которых был и он сам, дядя Галилей Коперник ухитрялся выводить перед публикой, по крайней мере, сто или полтораста различных личностей: слепцов, которые прозрели всего за десять минут до представления; немых, которым только что каким-то чудом возвратили дар слова; сержанта императорской гвардии, которого нашли замерзающим на огромной льдине на Березине и которого привез оттуда его собственный брат; плешивого человека, у которого с помощью помады, изобретенной самим владельцем балагана, росли на глазах у публики рыжие волосы на плеши; матроса, который был прострелен навылет в Трафальгарском сражении и которого следовало спешить увидеть, так как доктора объявили, что ему остается всего только три года, два месяца и восемь дней жизни; человека, который был чудесным образом спасен во время кораблекрушения «Медузы» акулой, для которой он и приехал выхлопотать у правительства пожизненный пенсион за спасение погибающих; наконец, всех знаменитых мужчин, знаменитых женщин и знаменитых детей, знаменитых лошадей, знаменитых ослов. Все это помещалось в шестидесяти квадратных футах, а посреди расхаживал сам дядя Галилей Коперник, артист, гадальщик, канатный плясун, фокусник, комедиант, зубодер и проч., и проч. Он был вездесущ, принимал участие во всем, и сам показывал свои чудеса, приправляя их комментариями, приспособленными к пониманию всех посетителей, были ли то дворяне, солдаты, ремесленники, моряки или нищие.
Сам дядя Галилей Коперник, знавший все искусства и ремесла, говоривший на всех языках и наречиях, будь то литературное, духовное, юридическое или даже воровское, признававший всех людей всех классов, званий и профессий за братьев и товарищей, а турок, немцев, англичан, испанцев, русских за соотечественников, и своей собственной особою представлял среди своих редкостей немалую редкость. Одним словом, это был беззаботнейший проходимец, в котором была масса задатков, способных при хорошем направлении сделать из него гения, но так как они были представлены случаю, то из него и вышел только акробат.
Само собой разумеется, что Фафиу воспользовался уроками такого великого учителя, но так как был беднее его талантливостью, то, дошедши до известной границы искусства, остановился и никак не мог переступить через нее. Коперник долго упорствовал в том, чтобы научить его чему-нибудь большему, и непременно хотел сделать его вторым собою и хоть помощником, но, наконец, и сам убедился в невозможности этого. Однако он был не такой человек, который стал бы кормить своего ближнего даром, не извлекая из него пользы, потому и в отношении Фафиу он решился воспользоваться его глупостью и наивностью и сделать из него какое-то чучело, шута горохового.
Множество артистов сходились от заставы Перона, из предместья Рул, из Одеона и вообще из самых отдаленных концов Парижа, чтобы послушать его тирады, которые трещали дюжинами, как петарды и хлопушки в дни народных праздников под ногами прохожих.
Когда Коперник и Фафиу (Кассандр и Джилль) были на сцене, между ними тотчас же завязывался перекрестный огонь таких острот, колкостей, шуточек, глупостей, игры словами, неожиданных вопросов и нелепых ответов, что они могли рассмешить даже англичанина в сильнейшем припадке сплина, а публика буквально надрывалась от хохота.
Но что всего страннее, так это то, что тут комик вовсе не подозревал своих достоинств, – он совершенно не знал сам себя. Он не понимал своего таланта, как многие умные люди не подозревают, что они умны. Как только он всходил на подмостки, он переставал быть Фафиу и превращался в Джилля, и говорил с Кассандрой именно так, как говорил бы настоящий лакей со своим господином, не подыскивая ни интонации, ни выражений, – покорно, естественно, нагло, – смотря по обстоятельствам, и в этом-то и состояла его сила.
IV. Услуга за услугу
Ум Фафиу был действительно до того наивен, что часто доходил до крайних пределов глупости, но сердце у него было превосходное. Товарищи часто издевались над ним, часто срывали на нем сердце, но в душе все искренне любили его. Сам же он был чрезвычайно склонен к серьезным привязанностям и в особенности способен к глубокому чувству благодарности.
В течение предшествовавшей чрезвычайно холодной зимы бедные акробаты провели около месяца без всякого дела, едва зарабатывая су по десять в день. Сальватор узнал об этом и выручил их средствами, только ему одному известными. Самым наивным, добрым, благодарным из всей труппы оказался тут Фафиу. Каждый день после визита к Мюзетте, которая жила на площади Сент-Антре де з’Арк, он отправлялся к Сальватору и спрашивал его, не может ли оказать ему какой-нибудь услуги?
Дело шло таким образом целых три месяца. Между двенадцатью и часом дня, если только Сальватор был на своем месте, к нему приходил Фафиу. Этим-то обстоятельством и объясняется то впечатление, которое он произвел своим появлением на улице Сен-Дени, и то, что он не обратил на это ни малейшего внимания. Фафиу каждый день непременно приходил спросить своего благодетеля, что он может для него сделать, а тот неизменно ласково отказывался от его услуг. Наконец, у обоих это обратилось в привычку.
Найдутся, может быть, люди, которые возразят, что улица Фер приходится по пути от бульвара Тампль к площади Сент-Андрэ з’Арк, но я, как человек, хорошо знающий характер Фафиу, во имя справедливости возражу им: если бы Сальватору вздумалось переселиться даже к заставе Трона, то честный и благодарный Фафиу нашел бы время являться к нему ежедневно и туда.
При этом, однако, невольно рождается вопрос: каким образом человек с таким сердцем мог горячо желать, чтобы лев растерзал царицу Таматавы только затем, чтобы он мог жениться на мадемуазель Мюзетте. Ответом на это может быть только та истина, что любовь – одна из страстей, которые доводят человека до безумия, слепоты и зверства. Страстно влюбленный Фафиу именно ослеп и осатанел по отношению к женщине, которая держала в руках его судьбу и не позволяла ему сделаться счастливым иначе, как с тем условием, чтобы он зарабатывал никак не меньше тридцати франков в месяц.
