– Да, отчего же и не сделать? – заметила мадемуазель Фифин.
– Ну, что если бы у тебя была такая жена, Жибелотт? – спросил Варфоломей. – Что бы ты с ней сделал?
– Я? Да взял бы ее за задние лапки и – трах!
– Так можно поступать только с кошками! – проворчала мадемуазель Фифин. – Попробуйте только вы оба!
– Гарсон, вина! – крикнул Жан Бык.
В ту самую минуту, как между Варфоломеем Лелонгом и мадемуазель Фифин завязался этот горячий разговор, вдоль улицы Сен-Дени шел человек весьма странной наружности. Он был поразительно высок и худ, шея у него была не короче ручки гитары, нос курносый, как охотничий рожок, глаза мутные и навыкате, как у барана, волосы цвета горчицы. Все прохожие при первом взгляде на него разражались невольным хохотом, и этот хохот провожал его вдоль всей улицы Сен-Дени, несмотря на комичную серьезность его оригинальной фигуры.
Но что делало его еще смешнее, так это какая-то трехрогая шляпа на голове. Это было нечто вроде тех треуголок, которые последующее поколение видело только в числе исторических древностей или в силу традиции на голове Жанно.
Однако сам этот чудак держал себя, как гробовщик, который не считает себя обязанным быть грустным, потому что грустны другие. Так и он не считал себя обязанным принимать участие в общем хохоте, а шел в своей треуголке среди смеющейся толпы, как идет человек цивилизованный среди удивляющейся толпы дикарей.
Подойдя к двери «Золотых раковин», он остановился перед крючком, обыкновенно заменявшим отсутствующего комиссионера, в высшей степени комично снял шляпу одной рукой, а другой схватил себя за клок своих соломенных волос.
– Ну вот, так и есть! Его здесь нет! – пробормотал он.
Он влез на стоявшую рядом лестницу и огляделся. Сальватора не было видно нигде. Толпа, увидя, что он лезет на лестницу, тотчас же образовала круг, точно собиралась поглазеть на какое-нибудь гимнастическое представление. Он обратился к своим зрителям и спросил у них, где Сальватор, но никто не мог ответить.
Тогда ему очевидно пришло в голову, что красавец комиссионер вошел в трактир.
– Экая я телятина! – сказал он громко, хлопая себя ладонью по лбу, быстро спустился с лестницы и подошел к двери «Золотых раковин».
Когда он проходил мимо окна, длинная фигура его отбросила на стол тень, которая заставила Варфоломея Лелонга обернуться так порывисто, будто его укусил скорпион.
– А! Я не ошибся! – вскричал великан.
Глаза его мгновенно переметнулись от окна к двери и впились в нее, как прикованные.
– Пусть только сунется! Пусть только сунется! – повторял он шепотом. – Я ведь не искал его, а он сам лезет!
Почти в это же мгновение человек, который возбудил в нем такую бурю гнева, появился в дверном проеме и, как черепаха, стоя на улице, протянул шею в зал, видимо, отыскивая кого-то своими бессмысленными глазами. Жан Бык вообразил, что он ищет мадемуазель Фифин и побледнел, как мертвый.
– Фафиу! – прорычал он, едва переводя дух.
Он тяжело и медленно повернулся к Фифин и язвительно прибавил:
– Ах, вы потому и решились прийти сюда со мною, что назначили ему здесь свидание!
– Так что ж! Очень может быть! – ответила мадемуазель Фифин нараспев. Жан Бык слегка вскрикнул, одним прыжком очутился возле Фафиу, схватил его за ворот и принялся трясти из всех сил. Несчастный не успел даже отшатнуться.
Но сообразив всю опасность своего положения, он принялся кричать.
– Мосье Варфоломей! Мосье Варфоломей! Да, ей-богу же, я пришел не за ней! Я даже не знал, что она здесь.
– Так зачем же ты пришел сюда, тюфяк ты соломенный?
– Да вы меня давите! Даже сказать не даете!
– Ну, зачем ты сюда пришел?
– К господину Сальватору.
– Врешь!
– A-а! Да вы меня задушите!.. Помогите! Караул!
– Говори: зачем пришел!
– К господину Сальватору!.. Караул!
– Я тебя спрашиваю, к кому ты пришел?!
– Ко мне! – проговорил позади Фафиу мягкий, но твердый голос. – Выпустите этого человека, Жан Бык!
– Это, вероятно, мосье Сальватор? – спросил великан. – Так или нет?
– Разве вы не знаете, что я никогда не лгу? Говорю вам: выпустите этого человека!
– Ну, хорошо, что вы пришли вовремя, господин Сальватор, – проговорил Варфоломей Лелонг, выпуская свою жертву и вздыхая так шумно, что такого вздоха не устыдился бы даже самый почтенный из четвероногих быков, – а то господину Фафиу никогда не есть бы больше хлеба, а господину Галилею Копернику, зятю Зозо Северного, пришлось бы разыгрывать свои фарсы без своего соломенного чучела.
Он с презрением повернул к себе спиной убогого человека, которого считал своим соперником в сердце мадемуазель Фифин, и предоставил ему возможность спокойно выйти из зала следом за Сальватором.
III. Мосье Фафиу и мэтр Коперник
Сальватор вышел из трактира и расположился на своем обыкновенном месте у стены. Фафиу шел следом за ним, распуская свой галстук, чтобы вздохнуть свободнее.
– Эх, господин Сальватор, как я вам обязан, – говорил он, – ведь вот уже во второй раз вы спасаете мне жизнь! За это я, коли понадоблюсь, готов служить вам по гроб жизни.
– Смотри, Фафиу, поймаю на слове! – сказал Сальватор.
– Богом вам клянусь, что тогда на свете будет счастливый человек, и человеком этим буду я.
– А я ждал тебя, Фафиу.
– В самом деле?
– И даже настолько, что, думая, что ты не придешь, хотел написать тебе письмо.
– Это верно, господин Сальватор, – я опоздал, – да только, видите ли, я застал Мюзетту одну, а как только она одна, я всегда принимаюсь говорить ей, как я ее люблю.
– Так, значит, ты любишь всех женщин на свете, развратник!
– Совсем нет, мосье Сальватор, – я люблю только Мюзетту, и это так же верно, как то, что меня зовут Фафиу.
– А мадемуазель Фифин?
– Да я ее вовсе не люблю! Это она меня любит и бегает за мной повсюду, а я, – стоит мне ее завидеть на одной стороне улицы, – бросаюсь бежать на другую.
– Советую тебе делать это каждый раз, когда ты встретишь Жана Быка, потому что ведь не могу же я поспевать всегда вовремя, чтобы высвобождать тебя из его рук.
– Да, уж нечего сказать! Вот грубый человек! Ну, да я на него не сержусь!.. Знаете… когда человек ревнует…
– Значит, и тебе приходилось ревновать?
– Да-с! Как тигр царицы Таматавской.
– Так ты говоришь, что любишь Мюзетту?
– До смерти люблю! Да вы только посмотрите на меня: ведь эта любовь съедает весь мой жир.
– Но если ты ее так любишь, почему же ты на ней не женишься?
– Мать ее не позволяет.
– В таком случае тебе следует поступить как мужчине и твердо отказаться от этой женщины.
– Ну уж нет-с! Отказаться от нее? А впрочем… Я стану ждать.
– Это чего же?
– А того, чтобы ее маменьку съели!.. Ведь без этого не обойдется.
Сальватор едва заметно улыбнулся при этом наивном признании.
Но заключать на этом основании что-нибудь дурное о Фафиу было бы несправедливо. Он был хороший, честный человек и состоял постоянным участником представлений господина Галилея Коперника.
Приглашен в труппу он был за пятнадцать франков в месяц, да и те получал в четыре месяца раз. Но сверх своего ангажемента он исполнял Жанно, Джилля, Жорисса и вообще все роли, которые подходили к его оригинальной наружности.
Но амплуа его не ограничивалось даже и этим. Он был парикмахером и гримером всей труппы, которая состояла из восьми человек, считая и директора. Господин Галилей Коперник играл Кассандра; мадемуазель Мюзетта – Изабеллу; а он сам, Фафиу, играл Джилля, враждующего с красавцем Леандром, что составляло для него источник невыразимых терзаний, так как он был сам влюблен в Изабеллу и в то же время вынужден беспрестанно слышать, как любимая им девушка говорила другому разные нежности, которые казались ему оскорбительными.
Справедливость требует сказать, что когда они оставались одни, то вполне вознаграждали себя за подобное сценическое лишение: Фафиу расточался в нежностях, а красавец Леандр выслушивал от Изабеллы вблизи все то, что ему приходилось слышать на сцене только издалека.
Бедный Фафиу в высшей степени нуждался в этой любви, которая составляла для него и величайшую радость, и величайшее горе его жизни. Он был совершенно одинок в мире. У него не было ни отца, ни матери, ни дяди, ни тетки, ни молочного брата. С самой ранней юности он не знал ни родственной, ни случайной семьи. Мэтр Галилей Коперник, проезжая однажды мимо горы Святой Женевьевы, увидел, как он кувыркался на улице, пришел в восторг от этого природного таланта и решился развить его. Он взял ребенка к себе и ради приманки накормил его таким ужином, какого тот даже во сне не видал. Фафиу составил себе на этом основании, может быть, даже несколько приукрашенное представление о жизни акробатов и покорно позволил выгибать и вывихивать себе кости, готовясь к роли клоуна.
Сначала они показывали фокусы на улицах Парижа, а потом пробрались в провинцию, а оттуда – и за границу. Таким образом, посетили они все главнейшие столицы Европы, занимаясь по дороге, кстати, и зубодерством, и глотали сабли, и ели пылающую паклю.
