Но дело не ограничивалось даже и этим. Очень часто, в холодные дождливые ночи, когда Крючконогий возвращался домой мокрый, перезябший и с пустыми руками, так что мадемуазель Бебе не могла быть от своего сожителя в восторге и принималась кричать, Жибелотт при первых же звуках ее голоса стучался к жильцам, входил и, видя их расстроенные лица, говорил:
– Ну, ну, чего вы? Плач и скрежет зубовный из-за того, что не удалось набрать тряпок?! Ну так что ж? Зато кролики ловились сегодня хорошо, а ведь старые друзья – не турки какие-нибудь.
– А чем же это доказывается, что они не турки? – спрашивал Крючконогий, который был скептиком, как истинный тряпичник.
– Скажи-ка, доволен ты будешь, если я дам тебе взаймы тридцать су?
– Известное дело – гораздо довольнее, чем теперь.
– Ну, так на тебе, довольствуйся, будь счастлив, вот тебе пятнадцать су.
– Да ведь на пятнадцать-то су и счастье будет наполовину!
– Ничего! Да ты проешь сперва хоть эти. Ну, а не будешь совсем счастлив, так мы там посмотрим.
Крючконогий уходил, покупал себе вместо твердого счастья счастья жидкого, выпивал всю свою долю наслаждения и возвращался домой, до того отягченный счастьем, что падал под его бременем или на углу, или у фонарного столба, или же на первых ступеньках лестницы.
Жизнь, которую устроил ему Жибелотт, очень нравилась Крючконогому, но человек предполагает, а дьявол располагает! Одна неожиданная катастрофа, как карточный домик, разрушила счастье, которое тряпичник считал прочнее скалы.
Месяца три или четыре дело шло очень хорошо. Но в тот вечер, когда произошла драка между Людовиком, Петрюсом, Жаном Робером и Крючконогим, Жибелоттом и Лелонгом, друзья, возвратившись домой, помятые и избитые, с величайшим удивлением увидели в своей квартире двух жандармов в оживленной беседе с мадемуазель Бебе. Оказалось, что она обогатила соломенную набивку своего матраца двумя серебряными приборами, которые украла у соседнего часовых дел мастера, зайдя к нему отдать в починку часы, полученные ею в подарок от Жибелотта.
Увидя друзей, она выразительно подмигнула им. Они, понурясь, поплелись за нею и видели, как она вошла в казарму д'Урсин, куда жандармы впустили ее первую, вероятно, из уважения к ее прелестям.
При этом Крючконогий пришел в последнюю степень отчаяния и стал просить друга, чтобы тот дал ему пятнадцать су, хотя и сомневался, чтобы на такую ничтожную сумму можно было залить такое громадное горе. Так как он был истинный христианин, то и хотел попытаться подчиниться воле Божьей с подобающей покорностью.
К несчастью, прекрасной и миролюбивой Рыжей Бебе между ними не было, и Жибелотт вместо того, чтобы поспешить утешить друга, не только отказал ему, но еще и объявил, что сам очень нуждается в деньгах и требует, чтобы он отдал ему как можно скорее свой долг с присоединением двенадцати процентов на всю сумму, что составляет сто семьдесят пять франков и четырнадцать сантимов.
Это требование уплаты породило между друзьями охлаждение, от охлаждения они перешли к ссоре, а от ссоры готовились перейти к процессу, который, разумеется был бы опасен для свободы Крючконогого, но с ними случайно повстречался Варфоломей Лелонг. Он только за неделю перед тем вышел из больницы Кошен, совершенно оправившись от последствий своего падения и, разговорившись с друзьями, дал им совет и сделал предложение. Совет состоял в том, чтобы они, вместо того, чтобы судиться, пошли к Сальватору, а он уж, наверно, сумеет решить, кто из них прав и кто виноват. Предложение же было еще того приятнее. Жан Бык, Варфоломей Лелонг, желал отпраздновать свое выздоровление и предложил друзьям пройти в трактир «Золотые раковины», распить несколько бутылок бургундского.
Вот почему Жибелотт и Крючконогий, бывшие вчера врагами по той же причине, которая погубила и великую Трою, и поссорила двух петухов Лафонтена, подходили к кабаку и к Сальватору, опираясь друг на друга так крепко и прочно, точно их никогда не разъединяла ни одна слабость или страсть человеческая.
Часть VII
I. Двенадцать процентов дяди Жибелотта
Друзья прошли мимо Сальватора и, точно забыв, что он должен быть посредником между ними в чрезвычайно важном для них обоих деле, ограничились только тем, что почтительно раскланялись с ним.
Сальватор, который вовсе и не подозревал, какой высокой чести они собирались его удостоить, ответил им легким кивком головы.
Они вместе вошли в кабак, остановились у входа и стали глазами искать Варфоломея Лелонга, но его в зале не оказалось.
– Ну что, – сказал Крючконогий, – не пойти ли нам, пока его нет, рассказать наше дело мосье Сальватору?
– Да я и сам этого хочу, – ответил Жибелотт, которому, видимо, этого вовсе не хотелось, – да только я думаю, не лучше ли сначала выпить по стаканчику за три су?
– Это-то не худо, да только уж плати ты, – у меня ночь сегодня была не доходная.
– Разумеется! – согласился Жибелотт. – Два стаканчика водки и «Конституционнель»! – крикнул он гарсону.
Тот подбежал, налил до краев две рюмки водки, подал Жибслотту газету и отошел, унося с собою и графин.
– Ты это что ж такое делаешь? – остановил его Жибелотт.
– Я? – переспросил гарсон.
– Ну да, ты.
– Как что? Я подаю вам то, что вы спрашивали. Вы сказали: две рюмки водки и «Конституционнель», – я вам и принес.
– А графин уносишь?
– Понятно, уношу.
– Так я тебе скажу, ветрогон ты этакий, что так с гостями не поступают.
– А как же надобно поступать с гостями? – спросил гарсон.
– Умные гарсоны делают только заметку на графине, до каких пор отпита водка, ставят его на стол и уходят, а счет сводят уж потом.
– Понятное дело, что счет сводят уж потом! – подхватил Крючконогий самым убедительным тоном.
– А кто из вас будет платить? – спросил гарсон.
– Я, – сказал Жибелотт.
– Ну, так это другое дело.
Он опять поставил графин на стол.
– Послушай-ка ты, блюдолиз, – сказал Крючконогий.
– Это вы мне говорите? – спросил гарсон.
– Я хотел сказать тебе, что ты не особенно вежлив.
– Это вы насчет чего?
– Ты сказал: «Ну, так это другое дело».
– Ну, и сказал. Что ж тут такого?
– А то, что я тебе повторяю: это невежливо. Есть люди, которые сумеют не хуже господина Жибелотта заплатить за твой графинчик водки.
– Очень может быть, – согласился гарсон. – Да только это дело не мое, нам – как прикажут.
– А кто же тебе это приказал?
– Хозяин.
– Мосье Робине?
– А то кто же?
– Мосье Робине запретил тебе отпускать мне в кредит?
– Запретить он мне не запретил, а только велел подавать вам на чистые деньги.
– А! Так это дело другое.
– Что ж, вам так больно нравится?
– Известное дело. Тут честь не затрагивается.
– Значит, она у вас не больно нежная.
– За твое здоровье, старый друг! – сказал Жибелотт.
– За твое здоровье, дядя Жибелотт, – ответил Крючконогий.
Они чокнулись и выпили по стаканчику, каждый по-своему. Крючконогий швырнул его себе в горло, точно письмо в почтовый ящик, а Жибелотт – мелкими глотками, с чувством, с толком и с расстановкой.
– А видел ты вчерашний биржевой бюллетень? – спросил Жибелотт.
– Ты никак забыл, что я и читать-то не умею, – ответил Крючконогий.
– Ах, да, – презрительно протянул Жибелотт.
– Вчера пятипроцентные стоили 100 франков 75 сантимов, – сказал сосед в черном сюртуке, с засаленным галстуком, при медной цепочке и вообще подозрительного вида.
– Покорнейше вас благодарю, мосье Бон д’Амур, – ответил Жибелотт.
Он налил Крючконогому еще стакан.
– Значит, сегодня они опять упадут, – продолжал он.
– Еще бы! Даю за то руку на отсечение! – подтвердил Крючконогий, протягивая руку к стакану.
– А! В таком случае мне надобно покупать! – сказал Жибелотт тоном опытного биржевика.
– Что ж, и я купил бы! – хвастливо проговорил тряпичник.
Он лихо закинул голову и отправил второй стакан за первым. Жибелотт тотчас налил ему третий.
– Заметил ты, как нам поклонился этот Сальватор? – спросил он.
– Нет, не заметил, – ответил Крючконогий.
– Просто в пот меня вогнал!.. Воображает себя царем комиссионеров и важничает!
– А мне сдается, что он считает себя и еще того почище, – заметил Крючконогий.
– Будь я на твоем месте, я согласился бы уладить наше дело по-семейному, не вмешивая между старыми друзьями третьего человека, – сказал Жибелотт, наливая тряпичнику четвертый стакан.
– Да я что ж? Я согласен. Только, по правде сказать, как заговоришь про эти дела, так жажда и замучает!
– Так выпьем еще!
Жибелотт взял графин и налил Крючконогому, у которого уже посоловели глаза, пятый стакан.
– Да, так вот я и говорю, что ты должен мне сто семьдесят пять франков четырнадцать сантимов.
– А я, – возразил Крючконогий, который еще не совершенно утратил способность к вычислениям, – я говорю, что должен тебе всего семьдесят пять ливров и десять су.
