В общем, ты этого еще не знаешь, но признаки такие, на которые можно надеяться. Я от радости и гордости тогда совсем ошалела, но мужу ничего не сказала, чтобы напрасно его не обнадеживать, — вдруг, думаю, беременность мнимой окажется, — есть такое понятие в медицине, когда все признаки беременности есть, даже тело в размерах меняется, даже схватки и потуги наступают самые настоящие, а только роды пустые оказываются: нет и не было во чреве дитя. Я к тому времени всю подноготную этих вопросов уже изучила. С этой мнимой беременностью в истории было немало курьезных случаев, как придворные врачи ошибались. Думаю, что и теперь врачи ошибиться могут. И ведь именно с той, которая очень ребеночка ждет, такое может произойти. Только вскоре муж сам все заметил и уж ни о какой мнимой он и думать не стал, тут уж и я с ним свои опасения позабыла. С этого дня счастье поселилось в нашем доме. Я все свободное время крохотные распашонки шью, чепчики и носочки вяжу, мережку по краям пеленочек и простынок делаю, бантики всюду пришиваю — мне очень хотелось девочку, и непременно с ямочками на щечках и с беленькими кудряшками, а мужу, конечно, больше сына хотелось. И ведь вот смешной — уже тогда норовил в заговор с ним вступить: припадет головой к моему животу, пошепчет что-то и потом ухо приложит и слушает. А потом скажет: «Сын будет, непременно сын. Он мне сам сейчас на ушко сказал». В то время муж не давал мне пальцем шевельнуть — сам полы мыл, сам по магазинам бегал, сам стирал, стыдно сказать — сам мне голову мыл! Все боялся, как бы не случилось чего. Мне он тогда велел с работы уйти, и я целыми днями ходила тогда в картинные галереи, в концертные залы и в оперу — кто-то сказал нам, что если во время беременности смотреть на прекрасное, то ребенок и красивым родится и художественный вкус у него будет, вот я и старалась. Только на шестом месяце произошел у меня выкидыш. Долго мы горевали. У мужа виски поседели, хотя ему тогда двадцать шесть лет всего было. Стали жить дальше и дальше надеяться — ведь если один раз у нас получилось, почему бы не быть другому?
Через год я заметила, что опять беременна. На этот раз мы с мужем решили, что мне надо сразу лечь у больницу на сохранение. На третьем месяце я легла и до шестого сто дней на жесткой доске ногами вверх почти без движения отлежала. Только все равно на шестом месяце опять выкинула. И так было еще семь раз. В начале беременности я ложилась и на шестом выкидывала. Врачи ничего понять не могли. Но мне и мужу говорили — надейтесь. Но нам этого говорить не надо было — мы с ним и без того надеялись. Очень надеялись. На восьмой раз врачи от меня не отходили, повернуться с боку на бок не давали, с утра до вечера на уколах держали — и спасли ребенка. Правда, родился мальчик восьмимесячный, но вес был почти как у доношенного и с виду вполне здоровый. Муж, как узнал, зарыдал от счастья — стоит под окном, смотрит на нас, улыбается во весь рот, а плечи так и трясутся. Мне он корзину свежих розовых роз прислал — а на дворе зима была, — а врачам целый ящик шампанского, еле уговорили взять. Принесла я мальчика домой. Ну, и начали мы с мужем разворачивать его, агукаем с ним целыми днями, каждый день в натопленной спальне кипяченой водой со всякими травами вдвоем купаем, я его в новые распашонки с бантиками каждые полчаса переодеваю, муж сердится, велит ему тельняшечки надевать — мужик, дескать, растет, — он целую груду крохотных шерстяных тельняшечек где-то раздобыл, только я все равно тельняшечки без внимания оставляю; был мой ребеночек розовый, с ямочками на локотках, с шелковыми беленькими кудряшками, с румянчиком во всю щечку, да повсюду кругом него кружева тонкие и бантики атласные — на улице все его за девочку принимали, все его в один голос расхваливали. Жили мы тогда с мужем, как в сказке. Сколько счастья тогда у нас в доме было! Мы, бывало, днями рта не закрывали от смеха — такой забавный наш ребеночек был. Страшно теперь это время вспомнить — мы, наверное, этим счастьем Бога-то и прогневали, — позавидовал нам Господь Бог, видно, нашему счастью, сам, проклятый, такого не видел. Правда, был в то время один врач из районной детской поликлиники, который, посмотрев однажды сыночка, сказал, что реакция зрачка ему что-то не нравится, что это может значить серьезное отклонение от нормы, но муж того врача выгнал из нашего дома, выгнал — распахнул перед ним дверь настежь и сказал: «Мы в таких горе-врачах не нуждаемся, уходите немедленно». И я была с ним согласна — ни одного худого слова о нашем сыночке мы слышать не желали. Тут же позвали мы другого врача, частного, платного профессора, на машине его привезли, много денег заплатили, попросили его зрачок нашего ребеночка посмотреть, он посмотрел и утешил нас: все пока в норме, а про зрачок судить еще рано. Дальше наша сказка длится, живем мы день ото дня в таком небывалом счастье.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
А в два года опомнились — все детишки давно бегают, а наш ребеночек лежит пластом, даже не садится. Ну и пошло. Врачи за врачами, диагноза сначала не ставили, велели несколько раз в день гимнастику с ним делать, массаж, я с утра до вечера возле него стою, ручки и ножки ему сгибаю и разгибаю, массажиста наняли, вроде бы лучше нашему мальчику стало — сначала головку поднимать начал, потом со спинки на животик стал переворачиваться, ну мы подумали, что поправляется он, а тут ему уже и три года исполнилось, все сверстники вокруг уже лопочут без умолку, забавными словечками родителей тешат, резвыми ножками топочут, а наш сыночек все еще в кроватке лежит, пузыри изо рта пускает и мычит как-то странно. Ну, собрали мы консилиум из самых знаменитых профессоров, и консилиум наш объявил всю страшную быль, как она была: глубокая имбецильность — это одна из степеней слабоумия, между дебильностью и идиотией. К этому времени он уже на хорошенькую девочку не походил: волосики у него, правда, беленькими и кудрявыми остались, но в личике у него что-то нехорошее стало проглядывать. Муж стал настаивать, чтобы его в психиатрическую больницу навсегда отдали — мол, будет там за ним хороший пожизненный уход и окружение ему соответствующее, дескать, зачем из-за неполноценного ребенка всю жизнь двум здоровым людям калечить, мол, мы можем попытать счастья и еще раз, — только тут уж я ни в какую.
Ни о каком ребенке я больше и слышать не хотела: вдруг опять повторится такое, ведь никто из врачей нам не ответил, из-за чего это случилось, — мы с мужем оба здоровые были, про родственников нас много расспрашивали, и среди тех, кого мы знали, больных не оказалось, а про прабабушек-прадедушек своих мы ничего уж сказать не могли — не знали. Да и редко кто из тех, кто сейчас в моем возрасте находится, знает своих прародителей — в трудные времена и им и нам жить досталось, одних войн сколько за это время было — так где уж там, всех по свету, как семена дерева разнесло. Да и отдать моего сыночка я не могла — полюбила его страшно, мне его мычание лучше всякой музыки было, я уже знала все оттенки его мычания: вот он так замычит — значит, мокрый, а вот по-другому — кушать просит, а это — пить, к тому времени мне уже стало казаться, что он и не мычит вовсе, а как все дети разговаривает, и я только удивлялась, как это другие его понять не могут; и нежнее его, красивее, умнее не было для меня никого в целом свете, а за его болезнь, за его беззащитность я только одну себя проклинала, а его еще больше любила. Совесть меня мучила, ведь я одна была во всем виновата — это же я сама его таким на страшные мучения родила. Не надо было мне, видно, поперек своей судьбы идти. Может быть, если бы у меня его еще в роддоме забрали, я бы его сразу и отдала, хотя нет, что это я, не верь мне, девушка, не верь, я бы уже тогда за него голыми руками волка бы задушила. Так вот, девушка. Ни о какой психиатрической больнице для него я и думать не хотела. А муж настаивал. Дело у нас стало доходить до драки. Ну, повоевали мы так с мужем, покричали, подрались — он и оставил нас. И я — веришь мне? — я нисколько его не осуждаю: уж он-то натерпелся со мной, не приведи господь как, а за что?..
