ручательством за лояльность движения, привлекало к нему сотрудников, облегчало власти задачу делать уступки. Их существование стало еще нужней после победы. Именно этой группе было естественно составить особую партию, которая с помощью власти могла строить государственную жизнь на новых началах. После 17 октября в подобной партии была потребность момента. Ее ждали. Но участие этих людей в Кадетской партии их обессилило. Они себя в ней потеряли. В ноябре 1904 года Ф. Ф. Кокошкин возражал против Учредительного собрания, пока монархия существует[833]; даже в июле 1915 года на памятном для меня легкомысленном собрании у А. И. Коновалова он еще защищал монархию как большую и
полезную силу. Но как член ЦК Кадетской партии он, в противоречии с тем, что сам говорил, 20 октября 1905 года поставил Витте решительный ультиматум об Учредительном собрании. Такие люди, и их было много, и среди них были громкие имена, потеряли себя в партийном котле. Течение политической мысли, которое
они представляли, было и законно, и нужно России, а они его выразить не посмели. Единство партии этого не позволяло.
В самом ЦК эта несовместимость отдельных направлений ощущалась очень отчетливо. Помню монологи Н. Н. Львова, который в этом сходился со своим земляком по Саратовской губернии М. Л. Мандельштамом. Оба были членами Центрального комитета. Н. Н. Львов, земский деятель, конституционалист и старый сотрудник «Освобождения», в Кадетской партии хотел видеть основу правового порядка. Он понимал необходимость уступать духу времени, с борьбой в душе пошел в этом направлении очень далеко. Принял даже четыреххвостку как средство успокоения при условии введения в нее коррективов в виде верхней палаты и т. п. Но после 17 октября он ждал успокоения, примирения и даже борьбы с новою революцией. Рядом с ним в Центральном комитете сидел и М. Л. Мандельштам. Он издал в Советской России интересную и, в общем, правдивую книгу[834]. Если исключить отдельные фразы, где он по долгу перед властью расшаркивался, Мандельштам в этой книге является тем, чем всегда действительно был. Он и в кадетском ЦК был энтузиастом революции как стихийной безудержной силы, возмущался мыслью, чтобы с ней можно и дóлжно было бороться и надеяться ей управлять. В ее немедленной победе он мог усумниться, считая власть достаточно сильной, чтобы ей противостоять; но в правоте революции — нет. Глас народа — глас Божий. Он не мог допустить, чтобы Кадетская партия при каких бы то ни было обстоятельствах могла явиться опорою порядка против революции. И тем не менее Львов и Мандельштам были оба членами ЦК одной и той же партии, пока оба сами из него не ушли.
Отдельные люди действительно уходили, понимая, что в Кадетской партии есть какой-то порок; но уходили одни, а лидеры делали все, чтобы не дать отдельным уходам превратиться в раскол.
Прямым последствием желания единство свое сохранить было лавирование между обеими группами, стремление избегать ясных позиций. За свое единство партия платила дорогою ценой. Люди, которые в государственной жизни принципиально отвергали политический компромисс, жили только им во внутренних отношениях партии. Все искусство лидеров уходило на приискание примирительных формул, при которых дальнейшее внешнее единство партии становилось возможным. К этому свелось их руководство. И оно вело к бессилию партии.
Противоположные тенденции парализовали друг друга. Не всегда можно было понять, чего партия действительно хочет. Позиции ее были часто слишком тонки и искусственны для понимания. Благодаря этому она создавала незаслуженное впечатление неискренности, приобрела репутацию, что на нее нельзя положиться ни справа, ни слева.
Этому впечатлению способствовала сама организация партии. У нас не было политических вожаков, которые ведут за собою, а не следуют за большинством; у нас было слишком мало доверия к личности, чтобы отдать ей свою волю. Руководили партией громоздкие, многочисленные коллективы, центральные комитеты[835]. В них для сохранения единства и солидарности выбирали представителей всех направлений, как это делают в коалиционных кабинетах Европы. Партийное дело напоминало все недостатки парламентаризма. Руководительство партией сопровождалось томительными предварительными спорами и нащупыванием средних решений. Тем, кто претендовал быть вожаками, надо было искать «большинства» в комитетах или во фракции[836]. Чем разнороднее были эти комитеты, тем они более ослабляли и обесцвечивали ответственных лидеров. Лидеры теряли свободу и физиономию. Внутрипартийной работе стали не чужды приемы даже той крайней парламентской техники, которая «проводит» решение когда убеждением, когда угрозой, когда — просто измором. Это было особенно заметно в заседаниях парламентской фракции, где правом решающего голоса пользовались не только действительные члены парламента, а также члены бывших составов, члены ЦК и т. п. Все они участвовали в принятии решений, исполнять которые приходилось другим. Они были свободней, чем депутаты, заваленные текущей работой. Они могли ходить на собрания аккуратней и сидеть на них дольше. В результате лидерам удавалось провести то, что им казалось желательным, но в смягченном виде и с большим опозданием. Государственная работа тонула в процедуре партийной стряпни.
Последствия этого, может быть, всего ярче сказались на ее общепризнанном лидере, на Милюкове. Старание спасти партию от раскола, уловить всегда срединную линию замаскировывало его личные взгляды. Их могли знать только очень близкие к нему люди. Его знания и таланты уходили на то, чтобы убедить людей, между собой несогласных, что они хотят одного и того же и что генеральная линия партии не изменяется. В этих условиях руководить партией было нельзя.
Система управления партией мешала тому, что в политической жизни самое главное, т. е. умению событие предусматривать. Чем больше масса, тем больше инерция. Со своими компромиссными решениями партия вечно опаздывала. Она говорила то, что было нужно, но тогда, когда этим уже помочь было нельзя. История партии это показывает на каждом шагу. Она вперед смотреть не умела, держалась прошлым и только им вдохновлялась.
И характерно. Партия хранила единство, пока оно ее обессиливало, пока оно не было нужно, пока раскол партии мог быть для России полезен. А в изгнании, за границей, когда он стал абсолютно не нужен и вреден, когда был новый raison d’être для единства, партийные лидеры наконец догадались ее расколоть, как будто только для того, чтобы заставить всех удивляться, что подобная неоднородная партия могла до тех пор существовать и даже славиться своей дисциплиной. В этом последнем акте своей жизни партия осталась верна старой привычке и опять опоздала.
* * *
Органическое бессилие К[онституционно]-д[емократической] партии обнаружилось особенно ярко в первые месяцы, когда вся ответственность лежала на ее хитроумных руководителях; позднее она поддавалась уже влиянию избирательной массы.
Пока руководители изощрялись в изобретении примирительных формул, жизнь грубо поставила вопрос, на который был нужен
