определенный ответ. К чему ведет партия после 17 октября? Раньше все было ясно; шла война против самодержавия, и
тут был
главный фронт. Против самодержавия были все, начиная с революционных партий, которые добивались падения исторической власти, и кончая теми, кто хотел только конституционной монархии и правового порядка. Теперь положение переменилось. Самодержавие уступило и конституцию обещало; если революция продолжала войну, то уже не против
самодержавия, а против конституционной монархии или существовавшего социального строя. Переходные месяцы после 17 октября были временем, когда происходила смертельная схватка между исторической властью и революцией. Мы называли эту эпоху первой революцией неосновательно, но ее не было только потому, что победило
правительство. Что бы было в России в случае, если бы тогда революция правительство свергла, мы можем только гадать. Но несомненно, что после 17 октября главный фронт шел уже
здесь. На чьей же стороне была Конституционно-демократическая партия?
От нее можно было не требовать, чтобы она приняла участие в «военных действиях» на той или на другой стороне. Но не могло быть неясно, кому она желает победы; от этого зависело ее поведение, отношение к борющимся политическим силам, ее союзы и соглашения. Это показало бы настоящую физиономию партии.
И оказалось, что по этому основному вопросу партия ответа дать не могла, не расколовшись немедленно.
В ней были люди, которые понимали, что революция больше не союзник, а враг, что монархию, которая от самодержавия отреклась, надо защищать от падения. Еще недавно земская депутация, состоявшая из главарей Кадетской партии, устами С. Н. Трубецкого осудила крамолу, «которая при нормальных условиях не была бы опасна», видела опасность в том общем разладе, «при котором власть осуждена на бессилие»[837]. Таких людей в партии было больше, чем могло бы казаться. Иначе Милюков бы не мог через несколько месяцев вести переговоры об образовании кадетского министерства по назначению государя и, следовательно, обязанного его против революции защищать.
Но если бы руководители партии заняли такую позицию, они бы партию раскололи. В ней были другие, для которых революционеры союзниками быть продолжали, которые «октроированной» конституции не допускали, а в Учредительном собрании видели необходимую исходную точку конституционного строя. Пока этого достигнуто не было, для них всякое соглашение с властью было неприемлемо. Для них врагом была не революция, а та историческая власть, которая ей сопротивлялась. Поддерживать власть против революции они считали бы «изменой интересам народа».
Партия, которая так противоречиво смотрела на основную проблему момента, не могла в такое время действовать вместе, была должна расколоться. Это бы было лучше для всех и прежде всего для России. Это должно было бы произойти, если бы руководители партии больше думали о том, что в конечном счете было полезно России, а не о том, как не развалить свою партию на другой день после ее образования.
Но эта последняя забота всегда бывала сильнее; она определяла действия партии. Так было и раньше. Казалось, невозможно соединить сторонников Учредительного собрания и монархистов. Но на Земском съезде[838] кадеты предложили формулу: «Передача Думе учредительных функций для выработки конституции с утверждения государя». Эта формула была нежизненна и опасна. Она не могла быть искренно принята ни государем, ни революцией. Но ее приняли с облегчением. Она ничего разрешить не могла, но предотвратила партийный раскол.
Заботы о сохранении партийного единства дали себя знать отсутствием ясных решений. Партия, которая гордилась тем, что была самою левою европейскою партией, отрицавшая за существующим государем даже право октроировать конституцию, не могла претендовать на то, чтобы ей при этом государе самой сделаться властью. Ей еще долго нужно было быть только парламентской оппозицией, но тогда не только в интересах России, но [и] в ее собственных интересах было желательно, чтобы образовалась другая, менее непримиримая конституционная партия, которая могла бы дать конституционной власти опору и избавить Россию от революции или реставрации. Ведь только при этом условии Кадетская партия могла парламентским путем добиваться своих идеалов. Во время Учредительного кадетского съезда это понимал Милюков; он говорил: «Если мы отойдем слишком налево, направо от нас образуется „пустое место“, которое займет другая конституционная партия»[839]. Но эти возражения против крайностей Милюков приводил по поводу женского равноправия, а не по поводу основ кадетской программы. Партия оказалась настолько действительно левой, что ей сговориться с правительством было нельзя. И, как Милюков верно предвидел, власть за опорой обратилась тогда не к ней, не к кадетам, а к другим, именно — к земцам.
Почему же Кадетская партия тогда сделала все, что могла, чтобы помешать успеху своих естественных заместителей? Если кадеты не хотели унизиться до сговора с Витте, то почему эту необходимую для России роль они не предоставили земцам? А хотя одиум неловкой политики пал на земцев, все было сделано инициативой и даже руками кадетов. Об этом не без торжества рассказал Милюков в «Трех попытках»[840]; делегация к Витте, которая поскакала, не дождавшись Шипова, состояла сплошь из кадетов. Это была их первая победа над Витте. И чем объяснить это, как не тем, что кадеты, ухитрившись сохраниться как единая партия, признали за собой монополию говорить именем общества и по освобожденским традициям считали себя единственной партией-нацией, а той настоящей роли, от которой они отказались, они другим уступить не хотели?
Нельзя думать, что кадеты, как доктринеры, поступили так лишь потому, что не хотели придавать земству значения политической «партии» и воспользовались первым случаем, чтобы с его «политической» ролью покончить. Что это кадетской тактики не объясняет, видно из отношения кадетов к образованию Октябристской политической партии[841].
Я живо помню этот момент. Октябристы образовались из меньшинства последнего Земского съезда[842]. По-обывательски я был счастлив образованию этой необходимой для политического равновесия партии. Нашего полка прибывало. Люди популярные и заслуженные — Шипов, Стахович, Хомяков, раньше отделенные от нас своей преданностью самодержавию, теперь конституцию приняли. Мы могли опять идти вместе. То, что они не хотели ни Учредительного собрания, ни четыреххвостки, было не важно. В интересах дела это было лучше. Они легче нас могли добиться необходимого согласия с властью. Новая партия была нам только полезна; не сливаясь с ней, мы могли заключить с ней союз, дружеское соглашение против революции и против реакции. Но члены нашего ЦК смотрели иначе. Там решили, что октябристы — наши главные враги, что наши удары должны непременно направляться на них, что мы должны прежде всего «разоблачать их реакционную сущность». Для успеха этой тактики октябристам ставили в упрек не только то, что они говорили
