от Манифеста до созыва Первой Думы, были изданы без одобрения Государственной думы и,
следовательно, были нелегальны (!) и не могли иметь силы закона»[846].
Вспоминая все это, нельзя удивляться, что сторонники правового порядка, понимавшие, чем ему грозит победоносная революция, думавшие в кадетах видеть конституционную партию, которая справится с революцией, в них были глубоко разочарованы, смотрели на них как на обманщиков, которые своих слов не сдержали. Это относилось особенно к тем, чье присутствие в рядах партии было гарантией, что она к монарху лояльна. Я не забыл этого времени и в их лояльности не сомневаюсь; но одной лояльности мало, чтобы дать хороший совет или верно оценить положение. Но я хорошо помню другое: как левое крыло партии и, пожалуй, ее большинство действительно с революцией не хотело бороться. Одни ее не боялись, а боялись только реакции. Другие, которые ее, может быть, и боялись, в успех борьбы с ней больше не верили. Им нужно было поэтому с нею идти; это единственный шанс ею потом управлять. Помню, с каким восторгом М. Л. Мандельштам говорил, что всеобщая забастовка делает пролетариат непобедимым. Силой, ораторствовал он, можно всему помешать, но силой ни к чему принудить нельзя. Нельзя силой заставить работать, если пролетариат не захочет. Он теперь господин положения[847]. Помню другого, теперь очень правого; он указывал, что сложность современной экономической структуры делает власть бессильной против насильственных актов и потому «левые партии поставят власть на колени».
Все это оказалось иллюзией. Когда, убедившись в том, что либеральная общественность ему не опора, Витте призвал на помощь «реакцию», он в несколько дней революцию разгромил. Нейтралитет кадетов в этом разгроме не увеличил доверия к ним ни справа, ни слева. Правда, пока еще не было «партии», видны были лишь ее «руководители». Эти тяжелые месяцы были испытанием только их одних, и только они провалились. В январе должен был быть новый съезд партии, который дал бы партийную оценку руководительской линии и этим бы определил настоящую физиономию уже партии. Он мог стать отправной точкой новой политики. Под таким настроением он собрался.
* * *
Январский съезд оказался интересен как символ[848]. На нем уже у всех на глазах[849] произошло приведение различных мнений к бессодержательному единомыслию; на нем можно было увидеть, в чем состояло руководительство партией и чем была на деле ее хваленая «тактика».
Пережитые перед этим за два месяца события открыли глаза всем, кто имел очи, чтобы видеть. Тогдашняя политика кадетских руководителей, их ставка на бессилие и разгром исторической власти потерпели крушение. Им приходилось отступать и в этом сознаться. Печальную истину можно было словесно замазывать, возлагая вину на других, но самого факта скрыть было нельзя. Тон руководителей поэтому был минорный. Они говорили о своих надеждах, которые «к сожалению, не оправдались». Ф. Ф. Кокошкин докладывал, что хотя Учредительное собрание по четыреххвостке по-прежнему считается наиболее правильным путем переустройства государства, но прибавлял, что «возможность осуществления этой бесспорной схемы представляется в настоящее время весьма мало вероятной»[850]. А если так, то становилось невозможным отсрочивать всю законодательную деятельность до созыва Учредительного собрания, и Бюро признавало, что Дума сможет приступить к предварительной разработке законопроектов. Другой тактический доклад от Бюро принадлежал П. Н. Милюкову. Он не скрывал, что положение переменилось. «Два месяца тому назад шансы нашей партии на выборах были весьма велики»; теперь же выборная победа кадетов представляется ему уже «сомнительною». Приходилось делать из этого выводы, не теряя bonne mine à mauvais jeu[851]. «Если мы не можем стать властью, — заявлял теперь Милюков, — то это хуже для дела; но для партии это лучше; лучше для морального влияния ее на ближайшее будущее… Партии предстоит в этом случае еще более благодарная роль — политической оппозиции». «Наша же политическая роль, — говорил он, — перешла теперь к партиям 17 октября и правового порядка». Все это Милюков объясняет, конечно, не кадетской ошибкой: «Это случилось вовсе не по необходимости, не под напором жизни, а в результате ошибок революции и нашей брезгливости». И хотя, по словам Милюкова, роли теперь распределились иначе и защита конституции пала на долю октябристов и Партии правового порядка[852], однако в полном противоречии с собою успеха этим партиям он не желает. Напротив: «Будем надеяться, — говорит он, — что поддержка правительства окрасит обе эти партии в цвет черной сотни»[853]. Трудно понять: почему на это надо надеяться и кому это перекрашивание могло быть полезно? Конечно, и не России, и не конституции.
Несмотря на оговорки, было ясно, что Бюро кое-чему научилось. Оно могло бы высказаться еще определеннее. Оно могло сказать: «Мы ошиблись; мы поставили ставку на уступчивость власти перед революцией и прогадали. Не мы поэтому возьмем теперь власть, а те, кто стоит направо от нас. Победа власти над революцией, к счастью, не все у нас отняла. Обещание конституции обратно не взято. Но конституцию надо защищать и беречь. Ей угрожает опасность; реакция снова окрепла. Против реакции должны противостоять более правые конституционные партии — Союз 17 октября и правового порядка. На них ляжет эта забота, пока мы будем довольствоваться благодарною ролью политической оппозиции. И если их роль такова, мы должны не вести с ними борьбу, а их в этом поддерживать. Такова тактика, которая диктуется положением».
Если бы Бюро это сказало, Партия кадетов получила бы определенную физиономию, стала бы действительно парламентской оппозицией, стала бы тем, чем сделалась после переворота 3 июня [1907 года][854]. Но это не было мнением партии, особенно ее левого фланга. Последний в революцию верил и с революционной идеологией не разрывал. Тогда опять встала бы возможность раскола. Даже того, что Милюков и Кокошкин сказали, было достаточно, чтобы в партии вызвать смущение. Помню негодование многих. «Куда нас ведут?» «Как мы можем с этим домой показаться?» «Что за Кадетская партия без Учредительного собрания, без союза с „левыми“, без борьбы против всех, кто правее кадетов?» Не все одинаково быстро воспринимают уроки. То, что уже стало ясно Милюкову и Кокошкину, еще не было видно провинциальным членам партии, тем деятелям «освободительного движения», которые в течение двух лет работали под определенными флагами. Военная психология, навыки и личные отношения держали их крепче, чем руководителей партий. И это коренное разномыслие в идеологии партии, которого ничем устранить было нельзя, вышло наружу, как только заговорили о ее отношении к будущей Думе.
У кадетов было на этот счет удивительное представление. Как за монархом они не признавали права «октроировать» конституцию,
