лидерам К[а]д[етской] партии уже пришлось давать правительству Витте совет, что ему делать[829]. А через 6 месяцев Милюков повел тайные переговоры с Д. Ф. Треповым об образовании кадетского министерства[830]. Так мстят за себя теперешние слова о тогдашней моей «непристойности».
В этом сказалось несоответствие между условиями образования партии и ее действительным назначением. Она появилась в нужный момент, и в этом было ее преимущество; но это же и было несчастием, так как благодаря этому она появилась не в том виде и не с той идеологией, которая была России нужна. Для своей настоящей роли эта партия не годилась. Ее прошлое ее уже испортило.
Глава XX. Основной порок к[онституционно]-д[емократической] партии
Если бы общественная жизнь управлялась одною логикой, то Кадетская партия, задуманная для войны с самодержавием, после его капитуляции должна была бы сама себя распустить. В ней не было больше надобности, и ей было нормально распасться на свои составные части. Каждая из частей, смотря по взглядам, интересам и темпераменту, могла стать ядром новой партии, заключить подходящие блоки с другими и внести в политическую жизнь необходимую ясность. Но прошлое партии ее крепко держало. Мысль о распадении казалась абсурдом. Если вместе победили, нужно было вместе победу использовать.
Такое настроение — явление очень обычное. Ничто так не сближает, как работа, увенчанная общей победой. Во Франции непримиримые партии, соединившись на время выборов против «реакции», продолжали упорствовать в сохранении своего соглашения уже для управления государством. Этот абсурд дважды случился: в 1924 и в 1932 году. Нужны были катастрофические предостережения 1926 и 1934 годов, чтобы убедить, что логикой все-таки нельзя жертвовать ради одной психологии. В России такое желание совместить несовместимое было гораздо естественнее. Речь шла не о прекращении временного союза самостоятельных партий, а об уничтожении только что создавшейся, единственной партии. Можно понять, что это казалось величайшим несчастьем, что считали нужным перепробовать все, чтобы избежать такого исхода.
Партии не монолиты. Во всех есть оттенки мнений, фланги и центры. Разномыслия в партии только естественны. Они неопасны, когда, несмотря на них, члены партий идут к общей цели. Но цели, которые жизнь поставила перед Кадетской партией после 17 октября [1905 года], были совсем не те, которые она сама себе при образовании ставила.
Партия создавалась, чтобы бороться против самодержавия; борьба велась общим фронтом в соглашении с революционными партиями. Если фронт К[а]д[етской] партии был короче, чем у «освободительного движения», ибо открыто революционные партии в К[а]д[етскую] партию не входили и были только союзники, то зато в своей собственной среде К[а]д[етская] партия революционной идеологии не исключала. В начале Учредительного съезда Милюков сказал речь, которая была напечатана как приложение к партийной программе, как «аутентическое» ее толкование. Он называл противников слева «союзниками», заявлял, что партия «стоит на том же, как и они, левом крыле русского политического движения». «Мы, — говорил он, — не присоединяемся к их требованиям „демократической республики“ и „обобществления средств производства“. Одни из нас потому, что считают их вообще неприемлемыми, другие потому, что считают их стоящими вне пределов практической политики. До тех пор, пока возможно будет идти к общей цели вместе, несмотря на это различие мотивов, обе группы партии будут выступать как одно целое; но всякие попытки подчеркнуть только что указанные стремления и ввести их в программу будут иметь последствием немедленный раскол. Мы не сомневаемся, — заканчивал он, — что в нашей среде найдется достаточно политической дальновидности и благоразумия, чтобы избегнуть этого раскола в настоящую минуту»[831].
Вот что говорил лидер партии в момент ее образования; в ней, значит, уже тогда были две группы, два понимания, обнаружение которых вызвало бы немедленный раскол; нужно было этого раскола избегнуть. До падения самодержавия это было понятно: размежевание было отложено, и партия могла выступать как единое целое. Военная психология это оправдывала. Но эти же слова Милюкова означали, что речь идет только о настоящей минуте войны. Когда самодержавия больше не будет, раскол станет необходим и полезен для политической ясности. Поддерживать тогда фиктивное единство партии значило бы вводить всех в заблуждение.
А между тем после 17 октября усилия лидеров партии были направлены именно к тому, чтобы единство партии удержать, чтобы скрыть и затушевать то, что в ней было несовместимого. Я не берусь сказать: было ли это вызвано только психологией, чувством партийного самосохранения, которое не считалось с тем, что из этого выйдет, либо было дальновидным расчетом, своеобразной «тактикой»? Но это было не только ошибкой, но [и] вредом и для России, и для партии.
Желание сохранить единство сделалось для руководителей партии главной заботой; такие заботы безнаказанно не проходят ни для кого: ни для партий, ни для правительства. Какими словами ни называть это стремление, оно показывает, что интересы какой-то группы поставлены выше интересов страны. Это дискредитирует партии и ведет правительства к гибели.
С другой стороны, это же стремление парализует партию и обессиливает заключающиеся в ней противоположные группы. Идеологии, которые обесцвечивают себя вступлением в общую партию, имеют одинаково законное право на существование и на активное проявление.
В К[а]д[етской] партии были люди, которые стремились быть на самом левом фланге реформаторства, как об этом с гордостью говорил Милюков; хотели немедленно полного народоправства и считали его выразителем Учредительное собрание по четыреххвостке; не боялись революции, считая, что она принесет в Россию «свободу и право». Такие люди могли бы создать особую партию, которая бы стала ждать и дождалась бы для себя подходящего часа. 17 октября было бы для них только исходным моментом новой борьбы.
Но не только позднее, но в самый момент образования партии в ней была группа другого настроения. Типичным представителем ее была земская группа. Эти люди примкнули к либеральной земской программе 1902 и 1904 годов; никто из них не претендовал быть на крайнем левом фланге движения. Они могли принимать и четыреххвостку, и финансовые и социальные новшества, но не как исходную точку, а как конечную цель, к которой надо идти постепенно, avec la lenteur clement des forces naturelles[832], по счастливому выражению Caillaux. Они хотели конституционной монархии, но вовсе не полновластного Учредительного собрания, которое необходимо только там, где законной власти нет. Эти люди не были ни защитниками самодержавия, ни опорой социальной реакции. В момент войны они даже могли объединиться в один общий фронт против самодержавия и не спорить с революционными утопистами. Но им было вредно терять свою физиономию. Их участие в «освободительном движении» приносило ему громадную пользу; оно казалось
