Итак, повторяю: прежде всего была у него под рукою река. Ведь каждая река течет для всех и каждого, и Фафиу был в полном праве броситься в нее с высоты моста Нотр-Дам. Но, обдумывая этот способ, он вспомнил, что умеет плавать и что, следовательно, бросившись в речку, он утонуть не утонет, а насморк схватит непременно. Таким образом, способ смерти, открытый для всех и каждого, для него оказывается невозможным. Было у него огнестрельное оружие, – он мог прострелить себе череп, – но Фафиу вспомнил, что он так боится всяких взрывов, что в тот момент, когда раздастся выстрел, он непременно убежит со всех ног, так что пуля только пронесется в воздухе, упадет на пол, а его не убьет. После этого ему вспомнился огонь: он мог бы, как Сарданапал, лечь на костер, велеть принести себе туда завтрак, обед и ужин и приказать сжечь себя в то время, когда он кушает. Но при обдумывании этого Фафиу вспомнил, что зовут его Фениксом Фафиу, а он читал у Плиния и Геродота, что фениксы возрождались из пепла, и нашел, что не стоит мучительно умирать в воскресенье, чтобы воскреснуть в понедельник или во вторник. После этого ему оставалась еще веревка, т. е. попросту сказать, он мог повеситься, но когда он остановился на этом выборе, ему вдруг пришло в голову: скольких он осчастливит, оставив им такой драгоценный талисман, как веревка удавленника, и по лицу его скользнула мизантропическая улыбка, и он отказался от этого человеколюбивого рода смерти. Пришлось перейти к грозному, таинственному и неотразимому яду, потому что, господа и милорды, будь то яд Митридата, Ганнибала, Локусты, Борджиа, Медичи или маркизы Бренвилье, яд все-таки всегда остается ядом, как однажды дружески уверял меня князь Талейран. Итак, Фафиу решился прибегнуть к яду, и когда я увидел, как он пришел, бледный, изможденный и страждущий, то с первого взгляда догадался о его самоубийстве и задрожал всем телом. Приведя свои нервы в некоторый порядок, я с участием спросил его:
– Что это с тобой сделалось, чудак, что ты так долго заставляешь ждать и меня, и публику?
– Мосье Коперник, я прекратил дни свои! – сказал Фафиу.
Эта откровенность тронула мое сердце, но в то же время, признаюсь, я был поражен еще одним обстоятельством. В самом деле, ведь странно услышать от самого человека, что он уже умер! Но так как мне приходилось видеть вещи во сто раз удивительнее этого, я продолжал его допрашивать.
– Но каким образом прекратил ты дни свои? – спросил я голосом чрезвычайно взволнованным и для моего возраста, и для моего положения.
– Я отравился, – ответил Фафиу.
– Чем?
– Ядом.
Признаюсь, этот ответ показался мне верхом драматизма, гораздо выше знаменитого «Quil mourut» древнего Горация и «Moi» Медеи.
– А где же ты взял яд? – спросил я со спокойствием человека, который знает сто тридцать два сорта противоядий.
– В шкафу, в вашей спальне, – глухим голосом ответил Фафиу.
При этих словах меня снова охватил ужас, а борода моя, которую я только что перед тем причесал, ощетинилась. Я побледнел с головы до ног и опустился на свой центр тяжести.
– Несчастный! – вскричал я. – Да ведь я же запретил тебе даже отпирать этот шкаф.
– Это верно, господин Коперник, – сказал Фафиу замогильным голосом, – но я видел, как вы поставили туда две баночки.
– Но ведь я же говорил тебе, негодяй, что там лежат мышьяковые пастилки, которые я приготовил для шаха персидского, при котором состою главным медиком, против мышей, которые разрушают весь дворец!
– Я это знал! – вскричал Фафиу с дикой энергией.
– И ты все-таки съел одну баночку?
– Нет, я съел две баночки.
– Как, даже и баночки?
– Нет, только то, что в них было.
– Все?
– Решительно все!
Я целых три раза повторил это слово, так как мне казалось, что оно лучше всего характеризует положение, в котором находился Фафиу. Вот это-то обстоятельство, слезы, которые вызвало отравление Фафиу из глаз его товарищей, наконец, еще множество подробностей, о которых не стоит упоминать сейчас, господа и милорды, к величайшему моему сожалению, и принудили нас несколько запоздать с представлением.
Если вы не безжалостны, если в сердцах ваших шевельнулось некоторое волнение во время моего потрясающего рассказа, то вы, вероятно, охотно простите нам наше промедление и позволите нам снова спокойно приступить к нашему представлению и сегодня же вечером исполнить перед вами, как и объявлено в афише:
ДВА КРАЙНЕ СМЕШНЫХ ПИСЬМА.КОМЕДИЮ-ШУТКУ В ОДНОМ АКТЕ,
причем Феникс Фафиу станет изображать Джилля, а ваш покорный слуга – Кассандра.
– Но, – скажете вы мне, – толпа ведь всегда склонна к таким неожиданным вопросам! – каким образом Фафиу, с одной стороны, отравлен, а, с другой, будет исполнять роль Джилля? Ответ на этот вопрос чрезвычайно прост, господа и милорды! При многих дворах Европы мне приходилось отвечать на вопросы гораздо сложнее того, с которым вы сделали мне честь ко мне обратиться. И действительно, вы сейчас увидите, что мне достаточно всего несколько слов, чтобы разрешить эту задачу. Некоторые из вас, вероятно, слышали о поразительной прожорливости Фафиу. Нет человека, который не встречал бы его в переулках, пожирающим яблоки, груши, каштаны. Не подлежит сомнению, что непомерное поглощение всякой непитательной пищи должно иметь огромное влияние на кишечный канал нашего друга. Но входить в подробное исследование этого влияния я не желаю и не могу, за этим мне пришлось бы обратиться к людям, сведущим более меня. Прискорбна для меня только та сторона его, которая отзывалась на моем буфете и которую я способен измерить и без содействия всяких сведущих людей.
Долго и с ужасом смотрел я на разорительные аппетиты моего друга и сотрудника, наконец нашел, что пора положить им предел, и стал думать, каким способом это сделать? Вы сами понимаете, господа и милорды, что человек, который распивал белое вино со всеми знаменитыми дипломатами континента, не мог не позаимствовать от них некоторой доли их находчивости и гения. Одна иностранка, которой я имел счастье спасти жизнь от одной болезни, когда от нее отказались все доктора, прислала мне в конце прошедшей осени две банки варенья из груш. Однажды в минуту откровенности я признался ей, что это варенье составляет мою слабость. Когда я получил эту посылку, то вспомнил, что обжорливый друг мой Фафиу, приходящий в неистовый восторг от всего съестного, в восторге от этого варенья еще больше, чем я. На этом-то я и решил основать свою ловушку. Я сказал Фафиу под величайшим секретом, что в этих банках лежит мышьяковое желе, которое я приготовил для крыс шаха персидского. Тогда у Фафиу еще не было ужасного намерения отравиться, но он задрожал при виде банок от одной жадности. Однако через некоторое время он впал в любовное отчаяние и вспомнил о моих банках без особенного ужаса, а когда окончательно решился на самоубийство, то стал думать о них с хладнокровием и даже с радостью.
Теперь вы поняли все, господа и милорды. Дойдя до последней степени отчаяния, Фафиу решился на самоубийство и съел две банки варенья по два фунта каждая. Первые признаки заболевания вполне походили на отравление, но благодаря в высшей степени целесообразным средствам, которые я употребил, я, кажется, могу вам поручиться, что жизнь нашего друга Фафиу теперь в полной безопасности, и через несколько секунд мы будем иметь честь начать наше представление. Музыка, начинайте!
Вслед за этим приказанием изнутри балагана раздались звуки тромбона, гобоя, кларнета и еще нескольких инструментов, которые напоминали собою шум в мастерской слесаря.
И вот под эти-то торжественные звуки директор Галилей Коперник низко, но величаво поклонился публике и исчез при громких аплодисментах толпы, которая под влиянием рассказа своего любимого Кассандра снова пришла в хорошее расположение духа. Недаром ведь сказано в Екклезиасте, что в мире есть три наиболее переменчивые существа: толпа, женщина и струя.
В то же время, как музыка с каким-то неистовым усердием возвестила, что столь долго ожидаемое представление должно наконец начаться, со стороны Бастилии на бульвар вышло несколько человек новых зрителей. Все они были одеты в тогдашние модные коричневые плащи и тотчас же смешались с толпой.
Человеку ненаблюдательному могло показаться, что между всеми ними нет ничего общего, но для того, кто взглянул бы на них повнимательнее, тотчас стало бы понятно, что они знают друг друга и связаны какой-то общей целью, потому что те из них, которые приходили вновь, делали какие-то таинственные знаки тем, которые пришли раньше. Но это продолжалось не более одного момента, а затем они быстро разошлись в разные стороны, затерялись среди зрителей и, казалось, пришли только затем, чтобы посмотреть на представление, так что никто не обратил на них ни малейшего внимания.
VI. Попытка взглянуть на фарс вблизи
