– Так что вам не полагается, – ответил последний.
– Да как же не полагается, когда я твой корпусной?!
– Никак нет, вы будете дохтур, – дальнейшую сущность этой истории, которую мне рассказывали, я не помню. Мне только объяснили, что солдат принял корпусного командира за доктора на том основании, что последнего, не зная в лицо, встретил с сестрами милосердия.
Концерт начался пением хора казаков конвоя корпусного командира. В отдельных номерах выступали главным образом чины при штабе корпуса. Один пел, другой декламировал, третий показывал способности на целой серии различных размеров гармоний.
После продолжительной скуки такой разнохарактерный дивертисмент вызвал с нашей стороны бурные овации. В то же время у меня сложилось такое представление, что некоторые участники концерта состояли на службе при штабе корпуса только благодаря сценическим способностям.
Но вот по горам забегали беспокойные тучки. Деревья вокруг моей веранды оголились, и их желтые опавшие листья легли в саду толстой пеленой. Погода насупилась, и затем заморосил холодный осенний дождь.
В Эрзинджанской долине было тихо. Она вся была закрыта от ветров, подобно стенам, высокими и обрывистыми горами. С позиции сообщали, что там дождь и ветер сменились снежной метелью.
Покончив с делами, я в одно дождливое утро отправился в Чардакли. Уже при въезде в ущелье начал дуть северный ветер, и я решил основательно закутаться в бурку и в башлык. Чем дальше вперед, тем становилось все холоднее. В полпути дождь начал падать вперемежку со снегом, а у разъезда на Мухар я попал в настоящую зиму. В поздние сумерки сквозь темноту и быстро падающий снег я увидел немного в стороне от шоссе несколько огней, это был Чардакли. В единственном здании с большим двором помещались батальонный командир, телефонная станция и перевязочный пункт; прочее ютилось вокруг в землянках.
Через несколько дней после прибытия я отправился на правый боевой участок, где вступил во временное командование 3-м батальоном. На позиции в общем было спокойно, но турки открыто ходить не позволяли.
Порядок дня и ночи нарушался: или поднявшейся артиллерийской канонадой, или усиленной разведкой, или же приездом начальства.
После двух– или трехдневной метели и стужи погода успокоилась. Появилось солнце, наступила оттепель. В один из этих теплых дней я раз получил известие по телефону, что в Чардакли прибыл начальник дивизии и что он через некоторое время может быть у меня на участке. Приблизительно часа через полтора к моей землянке подъехал генерал Ляхов в сопровождении нескольких офицеров и казаков.
Приняв от меня рапорт и основательно ознакомившись с состоянием участка, генерал со всей конной группой направился к окопам с тем, чтобы пройдя их, выйти на средний боевой участок.
– Ваше превосходительство. Там опасно, противник сейчас же по вас откроет огонь, – заметил кто-то из нас.
Генерал на момент дал сбор коню и опять не без театральной позы, отчеканивая каждое слово, громко ответил:
– Для русского генерала турецкая пуля не страшна, – затем, взмахнув нагайкой и заставив тем коня проделать красивый скачок, он галопом поскакал к окопам. К великому нашему удивлению, турки, ясно видя большую конную группу, почему-то не произвели по ней ни одного выстрела.
К концу ноября мы сидели в глубоком снегу. Тропа, связывающая правый боевой участок с Чардакли, окончательно исчезла. Борьба с природной стихией требовала выносливости и той же дисциплины духа, как в бою. Тяжелые испытания способны выносить только хорошие войска. Не нужно забывать, что даже суворовские чудо-богатыри, и те у Чертова моста, перенося нечеловеческие лишения и усталость, зароптали.
В первой половине декабря снег опять зарядил на целую неделю. Поднявшаяся после того метель не только замела дороги, но и сравняла снегом все овраги. На расчистку окопов, землянок и путей пришлось снаряжать всех, кроме дежурной части. Бывали дни, когда люди окончательно начинали выбиваться из сил, особенно во время вьюги. Только что вычищенный окоп почти мгновенно заносился снежными сугробами.
Нередко вследствие накопления на крутом скате гор больших снегов случались снежные обвалы. Громадные снежные лавины с гулом неслись в пропасть, сметая на пути все что попало. В Елизаветпольском полку таким образом было унесено в пропасть до 30 человек, из которых удалось откопать только половину.
О повседневной связи думать не приходилось. Дороги в снегу приходилось проделывать лишь периодически. Совершив такой, как мы выражались, «снежный прорыв» к Чардакли, боевые участки запасались продовольствием дней не десять, а затем все опять засыпалось снегом. Снежные выемки местами приходилось делать больше сажени, а в одном месте просверлили даже снежный туннель. Дров у нас не было. Они выдавались на вес золота и служили лишь для варки пищи. В землянках было холодно и досадно сидеть. В вопросе топлива туркестанцам повезло. На их участке росли какие-то колючие кусты, прозванные людьми «кураем». Это низкорослое растение при топке давало сравнительно достаточную теплоту, но в то же время, очевидно, содержа некоторое количество смолистых веществ, оно сильно дымилось какой-то черной гарью. Эта едкая гарь не успевала вся уходить в трубы и наполняла собой низкие землянки, проникая всюду: в кожу людей, в одежду и т. п. Вследствие чего живущие в них производили впечатление людей, вымазанных с головы до ног сажей.
За подобный вид, не знаю почему, но мы назвали своих соседей «ланцепупами». Это шуточное и непонятное название вошло в обиход позиционного лексикона; так, например, вместо того чтобы сказать, что пришло два туркестанца для связи, говорилось: пришли два «ланцепупа», или вместо названия 23-й Туркестанский стрелковый полк говорилось: «23-й ланцепупский полк».
Очень часто ночью, проходя заледенелые окопы и видя неподвижные в снежных панцирях фигуры часовых, я невольно вспоминал картину Верещагина «На Шипке все спокойно».[238] Какой борьбой, каким душевным напряжением достигалось это спокойствие теперь, на новой, слишком большой, пересекающей больше, чем весь Малоазиатский полуостров, Шипке.
Да и у нас бывали случаи замерзания. Лично я чуть не сделался жертвой суровой и беспощадной метели.
Желая навестить вечером артиллеристов, я направился к их батарее, отстоявшей от нас около тысячи шагов. Выйдя из своей землянки и пройдя немного вперед, я был встречен сильным снежным вихрем. Ледяная пыль била мне в лицо, в глаза. Ничего не в состоянии видеть перед собой, я двигался наугад. Не найдя землянок артиллеристов, я решил вернуться назад. Проблуждав с час, я, к большой досаде, убедился, что окончательно потерял ориентировки. Я кричал, стрелял из нагана, но все это заглушалось воем бесновавшейся вьюги. Только часа через три, окончательно вымотавшись в борьбе со снежными сугробами, я случайно вышел на окопы 12-й роты.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
