поддержавших кто со мною за плечи, кто за средину тела, и мы понесли его к его вагону, из которого, менее чем за час перед тем, он вышел веселый и улыбающийся.
Когда мы внесли его в салон и положили на диван, я подложил под его голову кожаную подушку и потребовал доктора. Князь лежал без всякого движения и медленно, едва заметно дышал. Казалось, что он уже умер, хотя дыхание было еще слегка заметно.
С другого конца вагона внесли туда же раненного в ногу одного из его спутников — Танаку, и мне сказали, что ранен тяжело в ногу и консул Каваками и еще один японский чиновник из свиты князя Ито.
Вошел доктор, осмотрел раны и сказал, что по первому впечатлению положение безнадежно, так как две раны нанесены в полость сердца и пульса почти не слышно. Кто-то из прибывших с князем Ито обратился ко мне с просьбою оставить раненого среди его спутников, которые уже пригласили японского врача. Я вышел из вагона, послал справиться о положении консула, отвезенного в железнодорожную больницу у самого вокзала, и стал вместе с начальством дороги и моими спутниками ждать прибытия японского врача и его решения.
Бесконечно долго тянулось время, хотя прошло не более 15–20 минут, говорить ни с кем не хотелось, каждый думал свою думу. Пришли мне доложить, что преступник арестован и содержится под усиленным караулом в помещении жандармского надзора на самом вокзале, что допрос его следователем и прокурором окружного суда уже начат, и он назвал свое имя, заявив, что он кореец, убил князя Ито совершенно сознательно, потому что по его распоряжению, как бывшего генерал-губернатора Кореи, неправильно были осуждены и казнены члены его семьи.
Вскоре из вагона вышел кто-то из японских спутников и сказал, что князь скончался. Я вошел в вагон, других никого просили не входить. Тело князя было положено на раздвинутый обеденный стол. Под головою лежала положенная мною кожаная подушка. Тело лежало одетое в темно-коричневый шелковый халат. Выражение лица было совершенно спокойное и не носило следов страдания. Несколько человек японцев стояли молча в углу салона в согнутом положении и при моем входе как-то еще ниже склонились.
Поклонившись праху, я вышел из вагона и пошел к себе в вагон, прося зайти туда прокурора окружного суда, как только он освободится. Не успел я дойти до конца платформы, где стоял мой вагон, как меня догнал, не помню хорошенько кто именно, кажется, Е. Д. Львов, и сказал, что раненый старший спутник князя Ито — Танака — просит меня войти к нему, так как у него есть ко мне большая просьба.
Я нашел его в одном из отделений того вагона, в котором лежало тело князя Ито. Нога его была перевязана, и рана найдена доктором серьезною, но не угрожающей жизни, хотя и требующей продолжительного лечения. О самом происшествии он не сказал мне ни слова, но обратился ко мне с вопросом: когда может быть увезено тело князя, так как ему кажется, что наилучшим решением было бы немедленно отправить его в пределы японского участка железной дороги, где правильнее ждать распоряжений о возвращении его домой. Не наводя никаких справок, я ответил ему, что тело может быть увезено, когда им угодно, потому что мы не имеем никакого права задерживать его при ясности всего, что произошло, и сознании преступника, а для приготовления поезда требуется очень немного времени.
Генерал Хорват, находившийся тут же, поддержал мои слова и предложил назначить экстренный поезд через час. Прокурор окружного суда и судебный следователь также не встретили никаких возражений и просили только сообщить подробности осмотра тела японским и нашим врачом, которые были между собою совершенно согласны. Я съездил в магазин Чурина, выбрал лучший, который оказался там, металлический венок с фарфоровыми цветами весьма неважного вкуса и достоинства, и ровно в половине 12-го утра, в сопровождении того же генерала Афанасьева, который привез покойного князя Ито, тело его покинуло Харбин.
Не успел скрыться экстренный поезд из вида, как генерал Хорват пришел ко мне и заявил, что три корреспондента японских газет, приехавшие вместе с князем Ито, не выехали из Харбина и настойчиво не только просят, но даже требуют свидания со мною, так как они должны немедленно послать депеши обо всем случившемся в Токио.
Из окна вагона я видел их у самого вагона чуть ли не насильно стремящихся войти ко мне, но их не пускала стража.
Я надел пальто, вышел из вагона, направляясь в больницу справиться о состоянии ран консула Каваками, и подошел к ним, чтобы сказать (они плохо говорили по-русски и лучше по-французски), что я приму их тотчас по возвращении из больницы после посещения их консула, и, когда они в весьма неприличной и даже резкой форме заявили мне, что печать не может ждать, пока я решусь их принять, я ответил им, также повысив голос, что они здесь не хозяева, что я и без того оказываю им исключительное внимание, обещая принять их тотчас после посещения их консула, и прошу их, во всяком случае, изменить их тон разговора со мною.
У ворот железнодорожной больницы меня встретила жена консула, принесла мне на плохом английском языке благодарность и за мое желание навестить ее мужа, и за тот прекрасный уход, которым он окружен в больнице, и мы вместе с ней вошли в палату, где лежал Каваками.
Не удаляя жены, он сказал мне, что единственное, что составляет предмет его величайшего горя, — это то, что он не убит вместе с князем Ито, потому что это страшное для Японии несчастье случилось исключительно по его вине. И тут же он повторил с буквальною точностью все, что я знал еще накануне от генерала Хорвата, относительно его настояний об организации приема и происшедшей об этом переписке.
Он передал мне еще ряд второстепенных подробностей, устанавливающих с полной несомненностью отсутствие самой отдаленной ответственности железнодорожной администрации в этом прискорбном происшествии, и прибавил, что еще сегодня, если только врачи ему позволят, он составит в этом смысле донесение своему правительству и передаст копию генералу Хорвату.
Я передал ему тут же, какое нападение повели на меня представители японской печати, насколько они были непозволительно невежливы
