Эти пять статей Сент-Экзюпери, переданные по телефону в парижскую редакцию «Энтранзижан» из Барселоны, оказались весьма впечатляющими, подобно тем, что он послал из Москвы; но помимо прочего, в них личное и общечеловеческое восприятие было выражено много сильнее. Однажды ночью Антуан сам был препровожден тремя вооруженными анархистами к пригородным железнодорожным складам, где формировался еще один контингент для отправки на фронт. Зрелище весьма банальное, но воспринятое глазами поэта, оно превратилось в нечто огромное и символическое в описании гражданской войны. Он был удивлен, прежде всего, полным отсутствием униформы. «Эти люди умрут в своей же рабочей одежде, – отметил он. – В своих черных, забрызганных грязью пальто». Скорее не солдат, уезжавших на фронт, напомнили они ему, а бродяг, готовящихся расположиться на ночлег.
«Мы направляемся в Сарагосу». – Командир отделения проинформировал столь низким голосом, что он напоминал шепот.
«Почему он говорит со мной так тихо? – спрашивал себя Сент-Экзюпери. – Словно мы были в больнице. Да, ошибки в диагнозе не могло быть: гражданская война – не война, а болезнь».
«Эти люди не идут в наступление в опрометчивой радости завоевания и тупо борются против инфекции. То же самое, несомненно, справедливо и для противоположного лагеря… Новая вера походит на чуму. Она нападает изнутри. Ее распространение невидимо. И как только люди выходят на улицы, сторонники одной стороны или другой ощущают себя окруженными переносчиками чумы, которых они неспособны распознать».
«Вот почему люди около меня отбывают в тишине, со своими противогазами… Барселона, Сарагоса, что бы там ни было, составлены из той же самой человеческой смеси: коммунисты, анархисты, фашисты. И эти люди, сгрудившиеся здесь, отличаются, возможно, больше друг от друга, чем от своих противников. В гражданской войне – противник внутренний…»
«И вот почему, вне всяких сомнений, эта война приняла столь ужасную форму. Смерть здесь – карантинная мера. Носители микроба уничтожены. Анархисты идут от дома к дому, откапывая зачумленных и увозя их с собой. А на противоположной стороне Франко может произнести свою ужасную фразу: «Здесь больше нет коммунистов». Дезинфекция сделана, как в больнице, дезинфекция сделана, как если бы ее делал санитар».
Интересно видеть, как Сент-Экзюпери обращается к этой клинической аналогии на десять лет раньше Альбера Камю в романе «Чума» и за двадцать лет до того, как Эжен Ионеско дал этому свежее и удивительное завихрение в «Носороге». Что доказало это запятнанное кровью столетие? То, что жестокость человека по отношению к другому происходит из более глубоких и зловещих основ, нежели просто черствое безразличие к состоянию окружающих, из готовности обращаться с ними как с «вещью», из reification[13], о котором Сартр так часто говорил. В болезни под названием «эксплуатация человека человеком» нет ничего, что позволило бы ее восхвалять, но идеологическое лекарство, изобретенное для излечения этой отравы, показало себя куда более жестоким. Ибо взгляд на людей как на активную «действующую силу» может оказаться гораздо опаснее, чем как на пассивные «вещи». Только безумный промышленник захотел бы уничтожить своих рабочих и механизмы так, как в идеологической войне или во время чистки во имя чистоты «веры» стремятся искоренить «неверных», «безбожников» и «сомневающихся». «Они прискучили мне своей охотой», – записал Сент-Экзюпери в своей записной книжке об испанских анархистах, которых он часто посещал. «Истребительные команды бессмысленны, поскольку в веру надо обращать».
Можно возразить, что этот язык больше подходит к Новому Завету, чем к суровым фактам XX столетия. Но Сент-Экзюпери и не пытался быть актуальным, когда обращался к читателям «Энтранзижан»: «И я думаю о нашем уважении к смерти. Я думаю о белом санатории, где юная девушка тихо угасает среди своей семьи, которая, словно бесценное сокровище, собирает ее последние улыбки, ее последние слова. Ведь никогда больше это особое существо не повторится вновь. Никогда больше никто не услышит ни точно такого же смеха, ни этих интонаций голоса, ни этих остроумных ответов…» А теперь от этих чудесных размышлений, словно от шафрана, расцветшего среди руин, внезапно переходим к другому настроению, и раздается этот крик, из самых мучительных, полных неимоверного отчаяния, безнадежности, прекрасный крик этого ужасного века: «Chaque vie est un miracle»[14].
Это крещендо, возникающее к концу его третьей статьи, слишком внезапно, и, вероятно, поразило не одного читателя «Энтранзижан». Но Фомам неверующим, тем, кто, возможно, думал, будто писатель не сумеет вновь подняться на тот же уровень, предначертано было испытать еще одно потрясение. Хемингуэй, с сильным инстинктом боксера, мог с силой врываться в среду своих друзей-республиканцев. Мальро, стараясь доказать (с помощью своего друга Корниглиона Молиньера), что он тоже на многое способен, мог пролететь над вражескими позициями, расстреляв обойму пистолета в их траншеи (найдется ли когда-либо в летописи современной войны еще более глупая выходка?). Но Сент-Экзюпери отличался большей скромностью. Большей скромностью и человечностью. Среди французов, повстречавшихся ему в Барселоне, оказался печально известный антиклерикальный социалист, которому (в своей пятой, и заключительной, статье) он дал имя Пепин. Ужаснувшись увиденным вокруг себя, Пепин, этот ненавистник всяких священников, создал комитет (в его единственном лице)… по спасению священников! Можно вообразить сначала удивление, а затем дикий восторг, с которым Сент-Экзюпери приветствовал появление кого-то, кто посреди всей этой резни оказался озабочен спасением, а не уничтожением человеческой жизни. В один миг они превратились в друзей, и Сент-Экс отправился сопровождать Пепина, этого спасителя священников, подвергавшихся травле, через холмистую Каталонию.
Они остановились в горной деревушке, где местные линчеватели сообщили им как о чем-то совершенно обыденном:
– Да, мы расстреляли семнадцать из них…
– Семнадцать?!
– Да, семнадцать «фашистов». Викария, прислугу викария, ризничего и… еще четырнадцать не столь важных…
«Да, все в этом мире относительно, – как Сент-Экзюпери позже объяснял своим читателям. – Когда в газетах они видят портрет Василия Захарова, гражданина мира, космополита, они понимают это по-своему. Они признают его то в фармацевте, то в священнике. И когда они расстреливают фармацевта, то принимают это за расстрел Василия Захарова. Фармацевт – единственный, кто так и не понял, за что его расстреляли».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
