Это слегка сумасбродное посещение земли Джона Буля представляло собой забавный перерыв в период, когда зловещий марш кованых сапог начинал волновать соседей Германии и социальный климат Франции приближался к точке кипения. В феврале того же года (1936) Пьер-Этьен Фландан, министр иностранных дел в правительстве Альберта Сарро, сумел убедить неохотно уступившую ему палату представителей ратифицировать франко-русское соглашение, которое Лаваль подписал в Москве в мае предыдущего года во время посещения Сент-Экзюпери Советского Союза. Но когда Гитлер осудил его как проявление «антинемецкой враждебности» и продолжил вторжение в Рейнскую область, трусливо-заячья реакция правительства Сарро прояснила, что пакт о ненападении с Москвой не был ничем больше, как дипломатическим фокусом-покусом. Энтони Иден, британский представитель в Женеве, попросил Францию не противодействовать, пока вопрос не рассмотрен Лигой Наций. Лига явно ничего не предпринимала, и к концу марта сияющий Адольф Гитлер подтвердил свой смелый удачный ход 98 процентами голосов доверия от восторженного народа.
По обе стороны Ла-Манша расцвел пацифизм, и в Париже на каждом углу народ кричал, дабы быть услышанным: «Хлеба, мира, свободы!» – словно большее количество хлеба автоматически гарантировало больше мира, а больше мира значило большую степень свободы, которая в контексте означала свободу забыть, что происходит в остальной части планеты. Антиинфляционная политика, которую сменявшие друг друга министры финансов Франции упрямо проводили в жизнь в защиту переоцененного франка и которая закончилась снижением на 30 процентов доходов от вложений в негосударственный сектор экономики (частично компенсированным 25-процентным падением цен), пробудила невиданную ранее ярость все возрастающего числа рабочих, служащих и крестьян, не говоря уже о приблизительно 800 тысячах безработных. Она вылилась на «угнетателей» на выборах в апреле 1936 года, которые привели социалистов во главе с Леоном Блумом к лидерству в стране и позволили коммунистам сильно увеличить свое представительство с 11 до 72 мест в палате представителей. Блум немедленно попросил сформировать новое правительство в обстановке возрастающей анархии и насилия, когда красные флаги взвились на флагштоках провинциальных мэрий и железный кулак толпы прошел манифестациями по бульварам под пение «Интернационала» и революционной «Карманьолы». Металлургические заводы сворачивали производство, заводы по производству самолетов выводились из строя, услуги железнодорожного транспорта и автобусного сообщения свертывались, поскольку миллион рабочих забастовал. Гостиницы и рестораны, так же как «Опера комик», были «захвачены радикальными комитетами, а суда, отшвартовавшиеся в гавани Марселя, были захвачены моряками, а стивидорские «Советы», очевидно, решили подражать эпическому героизму петербургского октября. На мгновение казалось, будто Франция вознамерилась встать на путь России, и уверенный в этом Морис Торез – коммунистический лидер – энергично уверял толпу, собравшуюся во Дворце спорта: «Коммунистическая партия скоро возьмет власть в свои руки. Я обещаю вам, товарищи, скоро!» Елисейские поля, как это принято в дни особого напряжения общественной жизни во Франции, стали сценой бесконечных столкновений между чепчиками фригийских «революционеров» и размахивающих триколором «патриотов», выкрикивающих: «Долой Советы!.. Блума под расстрел!.. Франция для французов!» (Последнее – коварный намек на еврейское происхождение Блума.)
В этой суматохе Сент-Экзюпери оставался пассивным, но думающим очевидцем, в отличие от своего друга Жана Мермоза, который занял пост вице-президента «Огненного креста», или, как это теперь называлось, Социалистической партии Франции. «Социализм» новой партии был относительным, как и предполагалось, похожим на таковой у гитлеровских «национал-социалистов», даже притом, что ее лидер, франтоватый полковник Ла Рок, отрицал любую возможность принятия фашистской идеологии или их методов. Мермоз, знавший всего несколько человек из партии, воспринял понятное презрение к французским политическим деятелям, но, обладая по жизни большой энергией и много меньшей сообразительностью, продолжал верить высокому, подтянутому полковнику, который (Жан на это надеялся) был призван омолодить все более и более отовариществующуюся и декадентскую Республику. Страдающий горячим желанием сделать что-нибудь, чтобы поднять свою хромающую страну с колен, он безуспешно стремился внушить свои идеи Гийоме и Сент-Эксу. Дабы угомонить его, Сент-Экзюпери наконец согласился встретиться с Ла Роком. Можно только сожалеть, что, в отличие от своего друга Андре Жида, Сент-Экс не вел дневника: тогда мы имели бы яркое, с пылу с жару, описание того, что, вероятно, было незабываемо и, возможно, даже комично в своей конфронтации. Но Роже Бокер вспоминает о встрече с Сент-Экзюпери, все еще кипящим от раздражения, вскоре после того противостояния. «Идеи! – буквально кричал он, говоря о Ла Роке. – Да вы знаете, что находится внутри его кочана-головы? Бульон с крошечными клецками, барахтающимися в нем, и эти клецки – его идеи!»
Два миллиона «бойцов» правого крыла, которые, как предполагали их лидеры, были готовы предупредить революционный переворот, в конце концов не вышли на улицы. Получив существенное увеличение заработной платы и законодательное закрепление 40-часовой рабочей недели и двухнедельного ежегодного оплачиваемого отпуска, Леон Блум умиротворил забастовщиков и современных ему коммунаров, согласившихся отложить свои знамена и разжать кулаки, возвращаясь к своим рабочим скамьям и корытам. 14 июля, в национальный праздник Франции, несколько сотен тысяч из них, взявшись за руки, прошли от плас де ла Насьон к Бастилии, чтобы продемонстрировать левую солидарность и непоколебимость цели, но это была скорее мирная шалость, чем путч. Ни одно министерство не брали штурмом, ни один пакгауз не вскрыли, ни одну церковь не осквернили, и если уличные сточные канавы и отдавали чем-нибудь в тот день, так это несвежим запахом пива. Крики и шум в который раз прошли под контролем; все это было оставлено Испании, с ее убийством Кальво Сотело на день или два позже, показавшим миру кошмар кровопролития гражданской войны.
* * *
Примерно через четыре дня с начала первого марокканского восстания «Энтранзижан» имела в регионе трех корреспондентов, освещая конфликт из Мадрида, Барселоны и Танжера. Двумя днями позже (23 июля) Раймон Ванье, прежний заместитель Дора в Тулузе, доставил в Мадрид Перона де Торра, корреспондента по вопросам авиации, где они сделали первые фотографии размахивающих кулаками солдат и несущих винтовки женщин (это оружие потом будет поставляться из Испании). Только неделей позже Эммануэль Бурсье, ранее освещавший абиссинскую войну, был выдворен из Испании офицерами генерала Мола в Бургосе на том основании, что его страна (Франция) была во власти безбожного Народного фронта. Они, должно быть, плохо продумали предпринятую депортацию, поскольку Бурсье вернулся назад несколькими днями позже с «красными беретами» Мола, чьи национальные цвета – красный и желтый, как в Кастилии, – странно перекликались с красными знаменами пролетариев. На следующий день после драматической восьмидневной одиссеи через Малагу в Марокко, Гибралтар и Алджесир вновь прибывший Готье Шоме стал еще одним триумфом для «Энтранзижан», появившись в Севилье в качестве первого иностранного репортера при штабе южной армии мятежников.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
