С четырьмя корреспондентами, освещающими борьбу, «Энтранзижан» могла почивать на лаврах. Но соревнование началось с ее динамичным конкурентом «Пари суар», который скоро заимел пять репортеров на сцене, и 10 августа Рене Деланж раскрыл новый козырь. Фотография на первой полосе, с изображением стоящего без пиджака и галстука на фоне фюзеляжа и пропеллера, сопровождалась подписью, что «знаменитый писатель-пилот» Антуан Сент-Экзюпери только что улетел в Испанию на частном самолете газеты и скоро появится первый его обзор под названием «Кровавая баня в Испании».
Финансовая ситуация Сент-Экзюпери – не только из-за жены, но теперь и дворецкого на содержании – была слишком туманна, чтобы отказаться от этого нового журналистского предложения, поступившего от его друга Деланжа. Надежды, которые он связывал с Кордой, увядали, подобно осенним листьям, а Луи Блерио был мертв (он умер 3 августа того же года). Война ничем не могла прельстить Тонио, но конфликт в Испании был слишком близко от самой Франции, глубоко разделившейся на левых и правых, которых так легко было игнорировать во время войны в Эфиопии. Грохот сабель слышался все еще слишком ясно в Париже, где генерал Кастельно, непревзойденный генералами полуострова, уже объявил в консервативной «Эко де Пари»: «Это больше не две фракции, обсуждающие преимущества власти; это – война между варварством московита и западной цивилизацией».
Полет на юг до Барселоны вселил в Сент-Экса обманчивое спокойствие от вида Каталонии. Газеты в течение нескольких недель переполняли новости из Испании, но только одно было ясно: злодеяния вершились с обеих сторон. Симпатии Сент-Экзюпери были на стороне республиканцев, но он прочитал достаточно сообщений о сожженных часовнях и священниках, расстрелянных под горячую руку, чтобы понимать, что по-своему они могли быть столь же сильны и самоуправны в своих решениях, как и националисты.
За Пиренеями он пролетел над Фигерасом, первым важным городом на испанской территории. Внизу виднелась церковь, которая, как он уже знал, была выпотрошена, но продолжала сиять, подобно драгоценному камню, а он не мог разглядеть никаких следов «непоправимых ран». Уже исчез бледный дым, окутавший позолоченные сокровища, резьбу по дереву и горящие молитвенники, поднимавшиеся к небу, а затем таявшие подобно пятнам в синеве небес. Ни одна линия пейзажа, казалось, не изменилась, и город стоял в центре излучины дорог, «подобно пауку в самом сердце своей шелковистой западни».
Барселона, ко времени прилета туда Сент-Экзюпери, была так безжалостно очищена от сочувствующих националистам, что, хотя все еще часто ходили патрули и проезжали с ревом переполненные грузовики народной милиции, размахивающей оружием, город казался удивительно тихим, словно война уже закончилась. Фотография, сопровождавшая первую статью Антуана в «Энтранзижан», запечатлела двух анархистов, один размахивал винтовкой, другой – пистолетом в правой руке и сигаретой – в левой, будто все это было колоссальной шуткой. Но в самый первый вечер по прибытии, когда Сент-Экс сидел в кафе, наблюдая обычный променад на Рамбла, абсолютная действительность войны была насильственно привнесена в его мир, когда четыре вооруженных человека возникли из ниоткуда и направили свои ружья в живот человеку, сидевшему рядом с ним. Его лицо внезапно покрылось потом, бедняга медленно встал, подняв руки, в своего рода свинцовом трансе. Он был обыскан одним из милиционеров, затем его толкнули вперед, отчего он слегка согнулся. «И человек оставил наполовину недопитый стакан, последний стакан в своей жизни, и пошел. А две руки, задранные над головой, казались руками тонущего человека. «Фашист», – пробормотала женщина, сидящая позади, сквозь зубы. Это был единственный свидетель, который посмел показать, что она заметила кое-что. И стакан человека остался на месте, продолжая быть свидетелем сумасшедшей веры в удачу, неприкосновенность, жизнь… И я видел, как он уходил вдаль, стволы, упершись в талию, сопровождали его за ту невидимую линию фронта, всего пять минут назад прошедшую за спинкой моего стула».
Первое впечатление оказалось обманчиво, и чем ближе Сент-Экзюпери рассматривал Барселону, тем больше понимал, что она превратилась в вооруженный лагерь. В его гостинице пулемет был установлен на крыше, но когда он попробовал выяснить почему, никто не смог ему объяснить. Боевой вид «гарнизона», служащих гостиницы, несколько позабавил его, и он сделал ряд снимков. На одном был запечатлен высокий темноволосый товарищ, которому Антуан хотел вернуть фотоснимок.
– Я сделал фотографию, – сказал он. – Где мне найти этого человека?
Возникло замешательство, вокруг взволнованно почесывали головы, и наконец ему ответили:
– Нам пришлось его расстрелять. Он осудил человека как фашиста. И мы расстреляли фашиста. Но сегодня утром узнали, что расстрелянный не был фашистом, просто был конкурентом этому человеку…
Как Сент-Экс оценил этот инцидент в письме: «У них есть чувство справедливости».
Не так-то легко было узнать, что именно будут делать представители странной породы анархистов, которым подчинялся весь город. Сумасшедшее удовольствие, с которым они разъезжали по улицам в своих недавно аннексированных «испано-суизах» и «делажах», разгоняя испуганных пешеходов на тротуары, как только они проезжали, сильно напоминало арену и немного расстраивало. Знакомство с анархистским лидером, Гарсиа Оливьерой, провозгласившим себя сторонником абсолютного равенства, вызвало не меньшее смущение у Сент-Экзюпери. Нет причин, заявлял Гарсиа Оливьера, для того, чтобы великий живописец жил лучше, чем портовый грузчик, «если картину он рисует лучше, чем грузчик, то только потому, что унаследовал лучший глаз. Качество от него не зависит…». Сент-Экзюпери, планировавший записать эту беседу для читателей своей «Энтранзижан», припрятал такой пассаж в записной книжке в кожаном переплете, где написал: «В наши общественные критерии вмещаются понятия иные, чем сила или ум, поскольку мы живем в духовном царстве, где поэт также представляет ценность. Но поэт на службе у масс, почему? А почему массы должны обслуживать поэта? Поэтому власть поэта должна быть умерена настолько, чтобы человеческое общество стало менее грубым, но и так, чтобы могли рождаться другие поэты. Но не потому, что поэт не имеет никакой ценности… И, – он добавлял в другой записи, – я не могу проникнуться точкой зрения Гарсиа Оливьеры: справедливо ли, что кто-то с лучшим зрением не должен получать больше благ, чем рабочий-металлист? Я не знаю, где разумная справедливость. Единственный вопрос: что будет во благо созиданию и духовной жизни?»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
