Отец принял из рук Гийома чашку с лекарством, пока я приходила в себя: мысль о чудом прошедшей мимо опасности для нас обоих совершенно меня уничтожила.
— Ложная тревога, мои дорогие, — улыбнулся батюшка. — Расходитесь; похоже, мне нужно поваляться, поспать…
Все вышли, оставив меня наедине с отцом.
— Ну-с, а ты что не ложишься? — спросил он.
— О Господи, Господи, спаси меня и помилуй! — разрыдалась я.
— Что с тобой, Луиза? Что случилось? Почему ты не отвечаешь? Ну что такое, в конце концов?
— О батюшка, не спрашивайте меня ни о чем, не надо. Но, пожалуйста, прошу вас, пожалейте меня, не ешьте и не пейте ничего, кроме как из моих рук!
— Луиза! Ты, глупышка, хоть понимаешь, что говоришь?
— Послушайте меня, папенька… Помните тот ужасный вечер, когда Гийом вынудил вас отослать ту проклятую присягу?
— Н-да.
— Так вот что я услышала из его собственных уст, когда он от вас вышел…
И я повторила ему слово в слово разговор Гийома с Кареном-старшим. Рассказала, как меня пугали все те излишества, которые ему навязывали, объяснила, почему расположилась на бессменном посту рядом с ним, и, наконец, выложила все-все, что думаю.
Ожесточение отца нельзя выразить словами. Он говорил только об отмщении и просил меня ни в коем случае не проговориться Гийому:
— Он не смирится с неудачей; попытается еще раз, и тогда все улики будут у меня в руках. Вот когда он у меня попляшет!
Я воспользовалась словом «ожесточение», чтобы четче обрисовать взбешенность отца, ибо и на самом деле он не выказал удивления или возмущения; его единственной мыслью было ответить злом на зло, пользуясь полученными сведениями. Я спасла отца, но лишь затем, чтобы он, в свою очередь, поставил капкан на мужа и погубил его. Что мне еще добавить? На следующее утро отец рассыпался перед Гийомом в самых глубочайших благодарностях и извинениях за причиненное ему накануне беспокойство. Меня отругали за запертую дверь, которая перед столь добрейшим зятем должна быть распахнута денно и нощно.
Но Гийом или разгадал ловушку, или, что весьма вероятно, и не имел нужды в столь глубокой проницательности, а просто подслушал мои обвинения, прячась за дверью, — эта преграда отныне для него не существовала, но он не пожелал ее преодолевать. Отец, дабы предоставить Гийому полную свободу действий, потребовал, чтобы я покинула свой пост рядом с его опочивальней. Я повиновалась. Я устала от бесконечных кошмаров; страх и ужас одолевали мою душу и разум. Каждое утро я просыпалась в ожидании, что либо мой отец умер, либо вызвал полицию, обвиняя моего мужа в покушении на его жизнь. Но ничего не случилось, и неделю спустя отец, переменившись во мнении о Гийоме, говорил мне, что я слишком впечатлительная дурочка, начитавшаяся дешевых романов. Вам, наверное, кажется, Эдуард, что за этот предел мои невзгоды уже не могли зайти. Это заблуждение; слово «дурочка», произнесенное отцом с улыбкой, Гийом решил истолковать буквально. Он показал меня врачам, которым в доказательство моего безумия рассказал о моих подозрениях. Все жалели несчастного, которого угораздило жениться на сумасшедшей, а за мной установили круглосуточное наблюдение. Два месяца спустя, как раз после того, как вступил в силу закон об упразднении наследственного права на пэрский титул, отец отошел в мир иной. Когда Гийом сообщил мне о его смерти, я от негодования не смогла удержаться от восклицания:
— Поздновато, не правда ли?
Присутствовавший при этом медик шепнул Гийому:
— Да, вы правы — это навязчивая идея.
Через неделю я оказалась уже в больнице, в той самой, откуда пишу вам, Эдуард, в той самой, где нахожусь уже год и где умру, если вам не удастся вызволить меня».
Луицци закончил чтение рукописи, и в тот же самый момент перед ним вырос Дьявол.
— Так где мы находимся? — с ужасом спросил барон.
— В сумасшедшем доме, — хохотнул Сатана.
— А кто эта спящая женщина?
— Госпожа де Карен.
— Она что, в самом деле безумна?
— Это вопрос к врачам.
— Ее муж действительно виновен во всех этих мерзостях?
— Это вопрос к правосудию.
— Но откуда судьи могут узнать о них?
— Обратившись к тому, кто знает все.
— То есть к тебе, лукавый? Что ж! Расскажи мне всю правду.
— Вот еще! — присвистнул Дьявол. — Ты опять заявишь, что я клевещу на общество. Лучше расскажи мне, что ты извлек для себя полезного из прочитанного.
— Во-первых, я понял, что проспал двадцать месяцев кряду.
— Иногда твоя мудрость просто поражает, о повелитель.
— И пока я спал, произошла революция.
— Ах да, этот дурацкий фарс.
— Думаю, ты должен мне его пересказать, ибо не могу же я вернуться в общество, не зная деталей такого важного события.
— А стоит ли? У власти выскочки, куда более спесивые, чем те, кого они сменили; процветает еще более низкое раболепство перед теми, кого прежде почиталось за честь презирать; бестолковая оппозиция со стороны людей, ранее распинавших всякую возможность оппозиции. Те же ошибки, те же преступления, та же глупость, только в другой личине — вот, пожалуй, и все.
— Я хочу все знать.
— Что ж, я могу рассказать, если только задача, которую тебе предстоит решить, оставит хоть немного времени, чтобы выслушать меня…
— Какая еще задача?
— Генриетта Бюре находится здесь, среди умалишенных, а девочка, которую ты видел у госпожи Дилуа{338}, погибает в нищете.
— Нужно спасти их!
— Хорошо. Но сначала нужно выйти отсюда. Следуй за мной.
И Дьявол пошел вперед…
Конец четвертого томаТом пятый
I
СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ
Встреча с шуанами{339}
Речь шла о побеге из сумасшедшего дома, и Луицци охотно поспешил за своим спасителем из преисподней. Пока они пробирались по, казалось, бесконечному заведению для умалишенных, все шло как нельзя лучше: двери и решетки распахивались перед Сатаной по мановению его руки, Арман торопливо проскакивал следом. Но как только они оказались в чистом поле, началась настоящая жуть. Стояла непроглядная темень; порывистый ветер сек лицо барона нескончаемым ледяным потоком дождя. Раскисший от непогоды дорожный грунт прилипал к его когда-то модной обуви, превратившейся в некое подобие болотных мокроступов; время от времени грязная жижа, словно трясина, засасывала один из башмаков, заставляя нашего героя на ощупь разыскивать его в темноте. Сатана же с легкостью вышагивал по почти непролазной топи, словно прогуливался по привычным для своих владений пылающим углям. Он терпеливо и безмолвно дожидался, пока в очередной раз обуется ругавшийся на чем свет стоит Луицци. Затем дорога втянулась в тесную ложбину между обрывистыми кручами, увенчанными колючей лесной чащобой. Необъятные дубы и столетние вязы, там и тут возвышавшиеся над густым кустарником, простирали толстенные сучья над узкой дорожкой и перекрывали ее на всю ширину, как бы стремясь обменяться рукопожатием с ветвистыми собратьями на противоположной стороне.
Ветер, словно полк небесных драгун в лихой атаке, с неистовым победным ревом проносился через заросли и деревья, унося с собой плененные толпы листьев, похожие во мгле на удирающие в панике воробьиные стайки. И вдруг, как если бы незримые эскадроны натыкались на стойкую оборону, все затихало ненадолго; побитое войско откатывалось и возвращалось назад, но уже расстроенными и стонущими от ран рядами; завихрения листвы, постепенно успокаиваясь, опускались на влажную землю, будто рассеянные и поредевшие от картечных залпов отряды утомленных воинов. Стихия, взяв минутную передышку, умолкала, и тогда слышался шелест падающего на деревья дождя, заунывное уханье совы и отдаленный петушиный крик. Но грозная буря не сдавалась и опять раскалывала пространство на части, то нанося могучие глухие удары, то разрывая слух исступленным визгом; гроза — не из тех, гремучих и величественных, что вспарывают небо всесокрушающей молнией, заполняют небо повелительными раскатами грома и объемлют душу святым и восхищенным ужасом, внушая неодолимое желание с непокрытой головой впитывать ее живительную теплую влагу и наэлектризованную атмосферу, нет, эта буря принадлежала к тем рожденным во мраке, что сжимают сердце тоской и обволакивают тело холодом; в такую черную грозу тщательно закрывают окна и двери, держатся поближе к пылающему очагу или же с головой прячутся под одеяла, укладываясь спать.
Тем не менее Луицци покорно плелся за Сатаной, а утомительная ходьба не оставляла ему возможности для расспросов. По мере продвижения он уставал все больше и больше и, в конце концов не выдержав, раздраженно проворчал:
— Вот чертова дорога! Она что, ведет прямо в ад?
