— Это вы, отец? — раздался зычный голос, перекрывший шум дождя и завывшего с удвоенной силой ветра.
— Я, сынок, я! — прокряхтел старик.
Стоявшие на пороге тут же отступили, освободив проход. Слепец вошел первым, передал свою накидку из козьей шкуры внуку, который повесил ее на гвоздь поближе к очагу, где уже сушилось несколько подобных одеяний.
Обладатель зычного голоса уселся возле очага, поставив ноги на подставку для дров и уперевшись подбородком в ладонь руки, а локтем — в колено. Внимательно проследив, как Матье помогал деду устроиться поудобнее возле огня, он обернулся к сестре милосердия, уже отдавшей служанке просторную черную накидку, и ткнул пальцем на внутреннюю дверь.
— Жена там, рядом с больным, — сказал он. — Пройдите к ним на минутку, взгляните на предписание, оставленное врачом; он просил показать его вам. Если нет ничего срочного, то возвращайтесь сюда — вам, верно, нужно согреться, ведь погода сегодня — жуть.
Сестра зашла в указанную им комнату, а глава семейства обратился к барону:
— Присаживайтесь, сударь, милости просим к нашему очагу. Они не оставили вам даже накидки, и это в такой-то потоп! — добавил он, разглядев промокшего до нитки барона. — Вам нельзя оставаться в таком виде, а то простынете, как лягушка! Марианна! Найди и отнеси в комнату раненого какую-нибудь одежду для барина, а затем оставьте его там, пусть переоденется. Простите, сударь, у нас в доме всего две комнаты, но мы сделаем для вас все, что сможем.
Луицци хотел поблагодарить крестьянина, но тот снова закричал, теперь уже раздраженно:
— Эй, кто оставил открытой дверь? Вы что, хотите получить из леса пару ружейных зарядов на огонек? Заприте все засовы!
— Отец, это я, — ответил малыш Матье. — Во дворе Лион и Белло, они не подпустят чужака и на пушечный выстрел!
— Ну хорошо, — смягчился Жак, а затем пробормотал сквозь зубы: — Чужаков-то я как раз и не боюсь, а вот старых приятелей, хорошо знакомых собакам…
— Ты прав, — поддержал его слепец. Он поставил босые ноги на собственные башмаки, чтобы побыстрее согреться. — Ты прав, сынок; судя по тому, что рассказал мне этот господин, его ограбила шайка Бертрана.
— Вы знаете Бертрана? — спросил Жак у Луицци.
— Нет, — ответил барон, — но ваш отец описал мне его. Очень высокий…
— Не один шуан такого же роста; и если вы его не разглядели…
— Уже стемнело, когда они остановили мой экипаж.
— Экипаж! — изумился Жак. — И где?
— Но… — замялся Луицци, уже жалея, что упомянул про экипаж, — на большой дороге из Витре в Лаваль…
— И откуда вы ехали?
— Из Витре, — в еще большем замешательстве ответил Луицци.
— А что стало с лошадьми и форейтором?
— Но я, право, даже не знаю…
— Бонфис, — крикнул хозяин дома одному из работников, починявшему вилы в углу просторной комнаты, — сходишь на почтовую станцию, узнаешь, есть ли новости о пропавшем экипаже. Сколько времени примерно прошло с момента нападения?
— Часа два, — необдуманно брякнул барон.
— Два часа? — повторил Жак. — Странно!
Он бросил на Луицци подозрительный взгляд, но в то же мгновение появилась его жена Марианна:
— Сударь, можете пройти в комнату; все готово.
Жак, не спуская с барона прищуренных глаз, махнул ему рукой, приглашая пройти. Переступив через порог комнаты, где находился раненый, Луицци чуть не столкнулся с выходившей оттуда сестрой милосердия и впервые разглядел ее лицо. Его черты ошеломили барона, как будто он когда-то уже встречался с этой женщиной, и, что было не менее удивительным, у него сложилось впечатление, что его собственная внешность произвела на Анжелику тот же самый эффект, так как она резко остановилась и тихо ахнула; тем не менее оба прошли дальше, и никто, кроме них самих, ничего не заметил. Луицци оказался в куда менее просторном помещении, чем первое; один угол полностью занимала большая кровать с вертикальными стойками и занавесками из зеленой саржи, плотно задернутыми, чтобы свет от слабенькой лампы не тревожил больного. На стуле лежала предназначенная барону одежда. Он переоделся, не прекращая копаться в памяти: когда и где он мог видеть это лицо? Но образ девушки, показавшийся поначалу столь ярким и близким, быстро растворился во множестве других воспоминаний, и он пришел к выводу, что сестра Анжелика просто поразительно похожа на кого-то из знакомых ему женщин.
Луицци воспользовался кратковременным одиночеством, чтобы поразмыслить о незавидном положении, в которое он умудрился попасть. Пришлось признать, что по собственной опрометчивости он сделал его весьма двусмысленным, и глупая привычка говорить все время: мои люди, мой экипаж, — привела к огромным трудностям. В самом деле, ведь экипаж не мог исчезнуть бесследно; в судорожных размышлениях о возможных путях к выходу из затруднительной ситуации, он вдруг подумал о раненом офицере — может, стоит довериться ему и найти таким образом какую-то поддержку. Если он молод, подумал Луицци, то не так уж трудно будет убедить его, что меня несправедливо упекли в сумасшедший дом, и он поможет мне добраться до Парижа. Чтобы укрепиться в своей нечаянной надежде, барон отдернул занавеску, но, не различив черт лица в полумраке, хотел было взять лампу, как вдруг заметил за приоткрытой дверью Жака, проронившего сквозь зубы:
— А вы любопытны, сударь.
Захваченный врасплох этим упреком, Луицци, не желая показывать своего смущения, с необдуманным легкомыслием ответил:
— Вы знаете, в местных гарнизонах у меня есть друзья; я испугался, не ранен ли один из них, и хотел удостовериться, что это не так.
— В таком случае вы могли бы спросить у нас его имя, — буркнул Жак.
— А вы его знаете?
— Да.
— И как его зовут?
— Скажите лучше, как зовут ваших друзей.
Барону пришлось перечислить наудачу несколько фамилий; крестьянин сухо отрезал:
— Нет, не он. — Затем Жак сухо добавил: — Мы ждем вас к ужину.
Луицци ничего не оставалось, как подчиниться. В его отсутствие накрыли длинный стол, занимавший середину помещения; отец семейства расположился на стуле во главе стола, остальные расселись по деревянным лавкам. Вместе с упоминавшимися уже членами семьи ужинали две служанки и трое работников. Все было готово к трапезе, состоявшей, собственно, из тарелки тушеной капусты и гречишных лепешек. Когда барон занял указанное ему место между папашей Брюно и его невесткой, напротив монахини, каждый пробормотал про себя Benedicte;[10] только Луицци не принял участия в благочестивом обряде, что вызвало общее молчаливое осуждение. Каждый по желанию наливал себе сидр из кувшинчиков, расставленных по всему столу. Только рядом с хозяином дома стояла бутылка вина, и Жак предложил по стаканчику отцу и сестре Анжелике, поспешившей отказаться.
— Пейте, сестричка, пейте, — настаивал Жак, — вам нужны силы для предстоящей бессонной ночи!
— Я привыкла бодрствовать рядом с больными, — ответила монашка, — и не умею пить вино. Лучше предложите барину — а то, должно быть, сидр не придется ему по вкусу.
Жак нахмурился, но, не решившись открыто высказать свое раздражение проявленной юной монахиней заботой, протянул бутылку Луицци; но барон также решительно отказался, сказав, что не хочет ни пить, ни есть. Помолчав, он добавил:
— Я просился только на ночлег; как только рассветет, я перестану вам докучать.
— Как вам будет угодно, сударь, — сказал Жак, — хочу только предупредить, что мы не можем предложить вам кровать на ночь…
— Нисколько на это не рассчитывал, — ответил барон. — С превеликим удовольствием побеседую до утра с сестрой Анжеликой, если, конечно, она мне позволит.
Монашка кивнула в знак согласия и впервые с начала ужина оторвала взгляд от барона, опустив глаза. Луицци рассматривал ее с нескрываемым интересом, но, не в силах припомнить, где он видел невинное и прекрасное личико сидевшей напротив девушки, вынужден был признать, что память опять подводит его.
Ужин подходил к концу в воцарившейся за столом полной тишине, на фоне тоскливых завываний бури, сотрясавшей двери и ставни. Общую встревоженность и смущение нарушила сестра Анжелика, обратившаяся к Жаку:
— В предписании доктора сказано, что нужно пропитать бинты и компресс как можно более холодной влагой, дабы успокоить болезненное раздражение. Было бы прекрасно, если бы в моем распоряжении имелась свежая вода.
— Жан, — распорядился хозяин, — принеси ведро воды из колодца.
Подручный выскочил во двор, а Луицци только сейчас заметил, что отсутствовал и тот работник, которому Жак приказал сбегать на почтовую станцию. Барон призадумался, предвидя новые неприятности, а Жак, поднявшись, крайне раздраженным голосом произнес:
