после спектакля «Анна Каренина». Ей предшествуют три остро шаржированные зарисовки, в каждой из которых дана вариация на тему Агнесы. Погодин как бы говорит, что черты Агнесы есть в каждой женщине: склочность, душевная неразвитость, интеллектуальная примитивность. В первой мы видим старую даму, привычно истязающую мужа, а заодно и всех вокруг:
В результате я так же брошусь под паровоз. <…> Этот Художественный театр мне открыл глаза. Конечно, я могу броситься под паровоз. <…> Почему до сих пор я не бросилась от тебя под паровоз? <…> A ты бы, конечно, обрадовался. <…> Не радуйся, скверная физиономия, не радуйся, не выйдет по-твоему… (Кострову.) Гражданин, вы будете одеваться или вы будете мечтать? Здесь выход, a не мечтальня. <…> Я не виновата, что у меня такой громкий голос. (Мужу.) А ты, безусловно, мечтал, что я брошусь под паровоз… смотрел на сцену и мечтал: вот бы и моя жена бросилась под паровоз… Не дождешься, скверная физиономия! Скорее вы все броситесь, а не я!
Во второй сцене показана пустая девица, главное впечатление которой от увиденного на сцене — платья: «Сколько платьев за вечер она переменила — это ужас! <…> Сколько платьев она себе пошила — это ужас! <…> Нет, Петя, вы представьте себе, сколько платьев. Это же хватит на целую жизнь. <…> Сколько платьев… За один вечер… Мне бы на всю жизнь…»
В третьей сценке представлена некая примитивная особа, не понимающая, как трактовать увиденное:
Я не понимаю, чего этим хотел сказать Толстой? Если жена не обязана изменять, то, по-моему, неверно. Если он утверждает, что жена обязана изменять — тоже неверно. Я не понимаю, чего этим хотел сказать Толстой? <…> Но чего он хотел этим сказать? Если смотришь постановку советского писателя, то я сразу, с двух слов знаю, чего он этим хотел сказать. А чего хотел сказать Толстой, — никто не знает. <…> Нет… но чего же все-таки хотел сказать Толстой этой постановкой — я никак не пойму. Скажите мне, положительная эта постановка или отрицательная? Никто не скажет.
Все эти черты в разной мере присущи и Агнесе. Погодин делает ее типичной буржуазной мещанкой, непременным атрибутом которой является домработница «Лизка», с которой Агнеса перебирается с места на место, как с какой-то сообщницей:
Проживешь и без перманента. В этом доме ты должна сделаться святой. <…> Это профессор допускал разные твои выходки, а здесь это не понравится. Ходи святой, зализанной, лишнего не болтай, при хозяине будь застенчивой, опускай глазки, красней, одним словом, придерживайся рабоче-крестьянского режима. <…> Здесь воровать нельзя! У профессора ты воровала его деньги, а здесь будешь воровать мои. Мои воровать я не позволю. <…> За мужем ухаживай лучше, чем за мной. Смотри у меня, Лизка! Чтоб узнала все его привычки лучше, чем мои. Учить? <…> Это опять-таки тебе не профессор. Он молод. Хорош собой. Любая тварь готова на него повеситься и присвоить его себе. Разве ты не знаешь, как ничтожны женщины? <…> Ступай, надень белый фартучек, прилижись, сделайся глупой.
Обставив квартиру антикварной мебелью и приведя подругу Ларушку в восторг («Салон парижанки… честное слово»), Агнеса предстает не просто хищницей, но меркантильной мещанкой. Она организовывает дело так, что Костров должен выступать за деньги. Костров в восторге: «Пришла хорошая, умная женщина и начинает устраивать мою жизнь». Лариса многозначительно комментирует: «Она не женщина, Василий Тимофеевич. Она — художник!»
Наконец, Агнеса приставляет к мужу личного секретаря, некоего Альфреда, который объясняет Кострову, почему он ему необходим: «Агнеса Петровна создает вам известный стиль, и вы же не можете сказать, что вы этот стиль впитали с молоком матери. Вы, например, не знали, где сшить костюм, как по последним правилам завязать галстук, как подрезать сигару… но это мелочи. Я призван поддерживать ваше реноме. <…> Я не идиот, я знаю ваше достоинство, но вы не умеете распоряжаться этим огромным капиталом». Этот вполне зощенковский персонаж организовывает съемки фильма о Кострове и, наконец, подает Кострову рукопись «его» романа, объясняя, что написал за него произведение «в автобиографической литературной форме» и что «так делают многие писатели с мировым именем»:
Я, притаившись за дверью, записывал лишь то, что вы рассказывали Агнесе Петровне, когда она мне разрешала присесть за дверью и слушать. Говорили, и я записывал. Вы так ярко, художественно рассказывали, что я увлекся моей стенографией и сделал это… только скромное начало вашего романа. Вы как бы диктовали, а я записывал.
Уговорив Кострова, что роман его, Альфред завершает деловым вопросом: «Можно подписывать договор? Можно брать деньги?»
Неприязнь автора к Агнесе столь велика, что он прибегает к фарсу, включая в пьесу явно дивертисментную сцену в ателье мод. В ход идут самые изысканные формы сарказма. Вплоть до языкового, вообще-то Погодину не свойственного. Дамский паноптикум представлен посетительницами модистки Баратовой — женами начальников. Некая томная «неизвестная» клиентка жалуется на плохое самочувствие:
Неизвестная. Я вам говорю, у меня скрытая болезнь, мне надо лежать, я здесь убиваю себя, а мне гомеопатом приписано принимать змеиный яд… по капле в час.
Баратова. Идите и принимайте… Какое нам дело?
Неизвестная. A вы не имеете права разговаривать со мной бульгарно.
Баратова. Я бы на вашем месте сначала выучилась правильно выражаться, a потом бы стала ходить по ателье мод. Надо говорить — «вульгарно», а вы говорите «бульгарно».
Неизвестная. Насажали здесь бывших, и они над нами издеваются. Уйду отсюда. (Собралась уходить и тут же раздумала, осталась, села, застонала. И жалобно Баратовой.) Пожалуйста, отпустите меня хоть через полчаса. Гомеопат запретил мне нервные движения.
Баратова. Постараюсь, мадам, постараюсь.
Сцена в духе Зощенко между тем доводится чуть не до драки между светскими посетительницами советского салона:
Черепахина. Мадам Баратова, я вас хорошо отблагодарю, сделайте мне фестончики. Милая, я умоляю. Поймите, что у меня муж устарелых вкусов, ему фестончики что-то напоминают.
Баратова. Не просите, фестончики делать не буду.
Черепахина. Перед Костровой вы на цыпочках ходите…
Агнеса. Вы Кострову не задевайте.
Черепахина. Я вас не задеваю.
Агнеса. Не заноситесь, пожалуйста. Я третий раз вижу, как вы здесь заноситесь. Вышла замуж за старого дурака и заносится. Вы не забывайте лучше, как вы сидели машинисткой.
Черепахина. Мадам Кострова, я не знаю, кем и чем вы сидели и про это не говорю, и оставьте меня в покое.
Агнеса. A
