– Пришли мы к месту, – начал теперь Валька. – Видим: бежит с коромыслом Сидор Фомич. Бежи-ит, труси-ит! Трух-трух-трух-трух… – Он немного помолчал. – Вчера же на наряде все ломали голову, как бы управиться с сеном и подсолнух дополоть – барометр на дождь пошел, – а он бежит на базар. Бежит себе, и ему не совестно.
– Это я сказал так: «Бежит себе, и ему не совестно», – перебил Миша.
– Да ладно! – отмахнулся Валька. – Ну, шел он и все оглядывался. Мы и думаем: «Бессовестный! Люди – на работу, а он – на базар». Так ведь, Мишка?
– Так.
– Тут я и говорю… – Валька замялся, пристально посмотрел на Мишу, потом на Петра Кузьмича, и лицо его почему-то стало виноватым. Он понизил голос и совсем уже тихо сказал: – Говорю: «Давай корзинки отнесем в правление…» И…
– Стой, стой, Валя! Что-то тут немножко не так. Значит, отняли корзины? – будто ужаснулся Петр Кузьмич.
Миша подвинулся вплотную к Вальке и, слегка толкнув его локтем, сказал:
– Все равно, Валька, узнают. Раз по секрету разговор, то… Раз уж оба придумали, то оба и отвечать давай.
И вдруг Валька оживился, заволновался, вихорок его задрожал, и он быстро заговорил:
– Мы и думаем: «Давай вернем его на работу». Так, Мишка? – Тот кивнул головой утвердительно. – Поравнялся он с нами, мы ему и говорим: «Дядя Сидор!» А бригадир сейчас поскакал на базар и говорит: «Поеду посмотрю, кто из симулянтов подрывает скирдование сена». Тут Сидор Фомич остановился и спросил: «Правда?» А мы и говорим: а председатель, мол, сейчас собирается ехать в город – линейка уже запряжена. Сказали мы так и вроде пошли на подсолнух, а сами сели в кустах. Постоял, постоял он и вернулся. Только прошел немного и опять стал. Он же думал как: на базар пойти – там бригадир, вернуться обратно – председатель па линейке встретит. Тогда он сошел в траву, поставил там корзины и пошел домой через сады. Ну, тут мы и говорим: «Давай отнесем в правление». – Валька вытер фуражкой выступивший пот и сконфуженно закончил: – Раз виноваты, то, значит, виноваты. Мы больше не будем.
– Теперь все ясно, – сказал Петр Кузьмич. Он серьезно посмотрел на ребят, встал, подошел к ним, положил ладонь на плечо Миши, потрепал легонько вихорок Вали и сказал: – Я никому не скажу. Но вы больше так не делайте. Не надо, ребята, обманывать. А рыбу ловите, вам ловить полагается. Идет сейчас рыба-то?
– Все больше – линь, – ответил Миша.
– И плотва пошла хорошо, – добавил Валька. – Да нее нам как-то некогда.
– Работа. Прополочная, – степенно закончил Миша.
…Все это я записал со слов самого Петра Кузьмича.
В тот вечер, совсем в сумерках, мы сидели с ним вдвоем в его кабинете, и он рассказал мне о ребятишках и их находке. Свой рассказ он закончил так:
– А все-таки важно то, что Сидор Фомич шел на базар не с чистой совестью… Не пожелал встречи с бригадиром или с председателем. Это очень важно.
Мы уже собрались уходить, как в дверь кто-то осторожно постучал.
– Войдите, – откликнулся Петр Кузьмич. В кабинет вошел Сидор Фомич.
– Добрый вечер! – угрюмовато поздоровался он.
– Добрый вечер! – приветливо ответил Петр Кузьмич. – Садитесь, Сидор Фомич.
Но Сидор Фомич не сел, а переминался с ноги на ногу, не решаясь начать разговор. Крепкий на вид, с украинскими усами, чисто выбритый, с редкой проседью в рыжеватых волосах, он сначала почесал висок, медленно повел плечами, легонько крякнул и без обиняков сказал:
– Значит, лук-то украли… В объявлении не обозначен.
– Так это ваше все? – будто удивился Петр Кузьмич. – Что же раньше не зашли?
– И зашел бы, да… народ тут кругом. Думаю, вечерком схожу. – Он себя чувствовал явно неудобно: то рассматривал стены, то вдруг заглядывал в окно, хотя на улице ничего нельзя было разобрать в темноте. – Значит, лук пропал? А его там два килограмма – рублей на тридцать будет…
– Нет, не пропал. Жалеючи вас, я про лук-то никому не сказал. Все же неудобно: горячая пора в колхозе, а вы – на базар.
– А что ж тут такого? – возразил без особой силы Сидор Фомич. – Я к двенадцати часам дня был бы на работе. Как часы был бы.
– Выходит так – одни будут работать с утра, а другие с половины дня. Так, что ли?
– Продухция… – неопределенно произнес Сидор Фомич. – Огородное дело, как бы сказать, требует.
– А работать в колхозе?
– Мы работаем. Выполняем, как полагается. Сто пятьдесят трудодней за прошлый год имею. Но без овоща нам никак нельзя.
Удивительным мне показалось тогда, что Петр Кузьмич не возражал Сидору Фомичу, хотя можно было бы говорить и о производительности труда и о многом другом. Он только спрашивал:
– А так, между нами говоря, Сидор Фомич: рублей на сто с лишним будет продуктов в двух корзинах?
Тот прикинул в уме, посмотрел в потолок и изложил:
– Лук – тридцать. Молоко – двадцать. Масло – сорок пять. Да. Так примерно рублей на сто должно быть… Кому-то хотелось чужим добром поживиться, да, видно, помеха вышла. – Он даже улыбнулся и повеселел, но не надолго.
– А как же эти корзины вы потеряли? – спросил Петр Кузьмич. – Интересно!
– Как бы сказать, допустим, я иду… – Он растерялся и искал выхода. – Вижу, что вроде бы облака пошли. И я, значит, иду. Да! Дай, думаю, за плащом вернусь. А оно вон что вышло.
– За плащом, значит?
– За плащом.
– Значит, облачка находили?
– Облачка. Находили.
Так и не сказал никаких особых речей председатель – все спрашивал да улыбался. Но Сидор Фомич, ссыпавши лук в мешочек, уходил потный и красный, как из бани, и вполголоса говорил:
– А работать будем. Как это так – не работать? Только овощ, он свое время знает. Без этого невозможно. И на базаре овощ требуется. Без этого нельзя.
Вскоре и мы с Петром Кузьмичом разошлись по домам.
Июньские ночи короткие: все кажется – вечер, а глядишь – уже полночь на дворе. Ночь была темная. Тучи плотно закрыли небо, и звезд не было видно. Изредка поодиночке падали капли дождя. В голове возник беспокойный вопрос: «Доскирдовали сено или нет?» И как бы в ответ сначала послышался девичий смех, потом говор людей, и вдруг, наперекор пасмурной погоде, грянула многоголосая песня:
…Ка-алинка, калинка моя,В саду ягодка-малинка моя…
Кто-то на ходу притопывал, кто-то позванивал о косу в такт песне, под которую хорошо плясать. Люди шли с сеноуборки довольные, веселые, говорливые.
Скоро все стихло.
Земля запахла так, как она всегда пахнет перед дождем в июне. Тут и молоденький, от первых цветов, гречишный медовый запах, и душистое – свежее-свежее! – сено, и такой ласковый душок крошки чабреца, даже подорожник, и тот пахнет по-своему. Все это то смешивается в воздухе, то поочередно вырывается струйками. Корни растений в такие ночи издают особый, какой-то прочный, могучий, богатырский земной аромат. Может быть, поэтому среди всех запахов настойчиво побеждает аромат земли. И кажется – земля дышит. А беспрестанный, ровный и напористый рокот тракторов один господствует над всем живым: больше никаких звуков. И если человек, хотя бы однажды, ощутил дыхание такой ночи, то она надолго останется в памяти. Но если человек с детства дышал этим родным и любимым, то никогда он не забудет, где бы ни был, куда бы ни привел его жизненный путь. Хорошо летом в темную ночь перед дождем!
Шел я медленно и думал о Сидоре Фомиче. Я очень давно его знаю, с первых лет своей работы. В бездонной степной темени ничто не мешало воспоминаниям, и передо мною вдруг поплыли прошедшие годы. Что только не вспомнит человек, проживший полвека!
И вот вспомнилось такое…
Было это в 1933 году. У Сидора Фомича корова объелась дурной травы. Пришла из стада и собралась издыхать: живот раздуло бочкой, лежит, ноги вытянула кольями, язык вывалила, кряхтит… Беда! Кончается корова, а до ветеринарного врача – пять километров (тогда во всем районе было только два ветеринара). Жена Сидора Фомича побежала за бабкой Унылихой, единственной бабкой, оставшейся из всех бабок. Присеменила та бабка. Маленькую кружечку с водичкой принесла с собой. Держит она кружечку, как живого звереныша, в обеих ладонях и – вокруг коровы… Шепчет, крестится, водичкой сбрызгивает. А корова уже и ногами дрыгает – пропащее дело!
Хозяйка с заплаканными глазами дергала корову за хвост и сквозь слезы говорила:
– Ну, вставай же! Вставай!
Сам Фомич растерялся.
– Что же это ты, Машка? А? Бросать нас хочешь, а? Пропадем! Машка!
Случилось мне в тот день проходить мимо хаты Сидора Фомича. Услышал я бабий вой, зашел во двор и увидел всю эту картину.
Сидор Фомич смотрел на меня остановившимися глазами. Брови у него поднялись, усы обвисли, а щетина на давно не бритом лице растопорщилась во все стороны иглами, картуз сбился на сторону и затащил за собой прядь длинных волос, завернувшихся конопляной куделью. Лет ему было тогда не более тридцати, а видно – постарел он за эти минуты. Сначала он смотрел мне в лицо неподвижно, потом проблеснуло в глазах что-то вроде надежды, и он даже шагнул в мою сторону. Но вдруг махнул рукой, будто хотел сказать: «Ну, что там – агроном! Что он понимает по коровьим делам!» – и снова уставил взгляд на корову.
