Жена его перестала плакать и смотрела на меня умоляюще. Еще моложавая, русоволосая, с голубыми, блестящими от слез глазами, полнощекая, чуть курносенькая – видно, боевая бабочка, а сейчас вот потерялась вся и всхлипывает.
– Товарищ агроном! Подыхает Машка-то. Как же?
Бабка Унылиха выплескала всю «святую» водичку и тоже растерянно прошамшила, держа пустую и бесполезную кружку костлявым пальцем:
– Трава такая есть, чертов волос называется. Вот и объелась. От нее и святая крещенская вода не помогает.
– Где паслась корова? – спросил я Сидора Фомича.
– На зеленях, – угрюмо, с недоверием ответил он.
– Тимпанит. Срочно надо прокол делать.
Незнакомое ли слово или уверенность, с которой я говорил, оказали действие – на меня смотрели с явной надеждой.
Терять времени никак нельзя было. Пока до врача доберешься, скотина подохнет.
– Дай-ка, Сидор Фомич, камышинку из крыши, – сказал я. – Да поскорее! – А сам нащупал пах у коровы, кольнул карманным ножиком и вставил в отверстие поданную камышинку.
Воздух из брюха пошел со свистом. Все молчали в волнении и неведении. И только через несколько минут после того как корова шумно вздохнула, хозяйка бросилась ко мне:
– Голубчик, родимый! Да откуда тебя бог принес?
А Сидор Фомич поправил картуз, высморкался в сторону, потрогал усы и произнес:
– Наука, она, брат… Да-а.
Пробовал я, по молодости, объяснить, что тут особой науки и не требуется и что есть даже простой инструмент – троакар, которым пользуются при тимпаните. Но эти «тимпанит» и «троакар» звучали так, что по лицу Сидора Фомича было видно: он и не собирался что-либо понять. Он только поддакивал и переспрашивал:
– Как говоришь – пантомит?
– Тим-па-нит.
– Ишь ты… А как этот: туракар?
– Тро-а-кар.
– Ну, где там! – уже весело воскликнул он. – Одно слово, наука.
Во время нашего разговора жена его юркнула в хату и вскоре вышла, держа в чистой тряпочке кусок сливочного масла. Она стала против нас и молча ждала окончания беседы. Корова тем временем стала ворочаться.
Мы помогли ей подняться и заставили ребятишек гонять ее помаленьку по улице.
Сидор Фомич добродушно пригласил:
– Сядем давайте на скамеечку. Или в хату пожалуйте!
Сели с ним рядом около хаты, на лавочке. Хозяйка стала сбоку. Теперь Сидор Фомич стал уже совсем другим. Глаза у него, оказывается, острые, чуть прищуренные, усы он завинтил вверх, а лицо совсем повеселело. В расположении духа он сострил:
– Пантомит, пантомит, у Машки живот болит. – Но вдруг сразу помрачнел. – Да-а… Чуть было беда не стряслась. Спасибо вам! Никогда не забуду, во веки веков. Мы ведь к ней, к корове, большое уважение имеем… Кормилица… Без нее пропадешь. Да. Наука – она… сила.
– Вот в колхозе, – сказал я, – десять коров в день так же, как у вас, заболели, а ветеринар приехал и всех спас. Там действительно наука. А вы, Сидор Фомич, до сих пор не в колхозе. Нехорошо.
Он был заядлым единоличником, хотя колхоз существовал уже три года. И никакая агитация на него не действовала. Таких было дворов десять в селе. «Не прошибешь мозги, – говорил председатель сельсовета, – тугодумы». Пользуясь добрым расположением Сидора Фомича, я завел разговор о колхозе, пробовал убеждать. Помню, говорил горячо, волнуясь, как и полагается молодому агроному.
Вдруг, среди моей речи, Сидор Фомич поднял брови, провел ладонью вниз от переносья, отчего усы опустились, и проговорил медленно, глядя вниз:
– Ты вот что, товарищ агроном… Сколько тебе платить за корову-то? А о колхозе… где-нибудь…
Ошпарил он меня этими словами так, что я ничего не нашел сказать, кроме слов:
– Какой ты… тяжелый.
– Слыхал, – так же угрюмо проговорил он. – И тугодум – слыхал.
Жена его попятилась немного назад, спрятала кусок масла под передник и ушла в избу, оглядываясь.
Стало еще обиднее, когда Сидор вынул пятерку и протянул мне со словами:
– Спасибо. Во веки веков не забуду. Поверь.
Отходя от хаты, я обернулся и увидел, что Сидор Фомич сидит полусогнувшись и держит пятерку в опущенной вниз руке. Таким он и остался в памяти.
Хорошо помню, что Сидор Фомич вступил в колхоз одним из последних. Он все присматривался, взвешивал и чего-то боялся…
Дождь стал накрапывать настойчивее. Капли все чаще падают на дорогу. Так начинается окладной дождь – без грома, тихо.
В ту ночь я долго не мог уснуть – Сидор Фомич не давал покоя. Вспоминалось, с каким интересом он посещал лекции по овощеводству и никак не хотел слушать о чем-либо другом. Он спрашивал: «А будет там насчет овощей?» Если же ему отвечали отрицательно, то говорил: «Тогда мне и делать нечего». Потом возникло в памяти заседание правления, где обсуждали вопрос о позднем выходе некоторых колхозников на работу и о раннем уходе с поля на свои усадьбы. Многое вспомнилось.
Да. Давно я знаю Сидора Фомича, очень давно.
И еще припомнился разговор.
Совсем недавно Сидор Фомич работал с Евсеичем, которого одна ночная работа сторожем никогда не удовлетворяла. Работали они на воздушно-тепловом обогреве семян гречихи. Дело это очень простое: вороши семена и прогревай, чтобы тепленькими стали. Площадка для обогрева была вблизи агрокабинета. Я иногда выходил проверить, как идет работа, или наблюдал из открытого окна.
– Видишь, до чего додумались, – обращался Евсеич к Сидору Фомичу. – Семечко, допустим, живое, а не всхожее. А погрей его – и оно взойдет. Ясно дело – научность.
– А взойдет? – сомневался Сидор Фомич.
– Ясно дело, взойдет. Не первый раз такое делается у людей.
– Я еще не видал. Будет ли дело?
– И не обязательно надо видать. Агрономия, она, брат ты мой, знает, как оно там растет. И над землей знает и под землей знает. Я так думаю, что при коммунизме мы по сто центнеров зерна с гектара будем получать. А может, и больше. Ясно дело.
– Ну и загнул, Евсеич! Сто! Ты прикинь сперва, а потом говори. Я на своем огороде все по науке делаю, а вот даже чесноку по сто центнеров с гектара не получается. А ты – зерна сто.
– Чудак ты, Фомич! На Алтае уже было по сто центнеров пшеницы, сам читал.
– Чем же это я чудак?
– А тем, что на своем огороде все по научности делаешь, а тут не веришь, взойдет или не взойдет, будет или не будет по сто. Ясно дело, будет. Конечно, не сразу, а со временем.
– То-то вот – со временем. А кто его знает, как оно там будет со временем?
Он молча постоял в задумчивости, потом принялся снова за работу, но вскоре опять остановился и совсем неожиданно сказал:
– Маловато – полгектара.
– Это чего?
– Огорода, усадьбы. Евсеич рассмеялся.
– А ты напиши по этому вопросу в Москву. Так, мол, и так: работаю на своем огороде столько же, сколько и в колхозе, и желаю иметь другой. Тут тебе сразу из центра бумага и придет: дать Сидору Фомичу два огорода. Пущай, дескать, пробует хрип гнуть, если забыл, как гнул когда-то. Пущай на него колхозники посмотрят. Ей-бо, так и напишут! А ты, значит, как получишь эту бумагу…
– Ну вот! Не может он без подковырки, – с досадой перебил Сидор Фомич.
– Какая же тут подковырка? – возразил Евсеич, и видно было, что он еле сдерживает смех. – Это ты будешь подковыривать лопатой, а рядом будут гусеничные да электрические над ухом гр-рр, гр-рр! Копай лопатой два огорода, по полгектара каждый, копай, хоть облупись. Не возражаю.
Сидор Фомин молчал – видать, рассердился – и ворошил семена. А Евсеич долго смотрел на него и наконец окликнул:
– Сидор, а Сидор!
– Ну?
– Или у тебя портки колючие, что тебя от огорода не оттащишь? Сел – не отдерешь.
– Тьфу! – отплевывался тот. – И пожилой человек, а… Ну, как бы сказать, скребница, что ли. Дерет и дерет по коже.
– Ой, Сидор! Много нас с тобой драть надо. Ей-бо, много! Ясно дело, отдерут. Отдеру-ут!.. И такой станет человек чистый и… приветливый. – Евсеич вздохнул.
– А кто ж его знает… – нерешительно и уже примирительно произнес Сидор Фомич. – Может, и так…
Он задумался и продолжал работу молча. Я поделился этими своими воспоминаниями с Петром Кузьмичом на следующий день.
Он слушал внимательно, не перебивая, а потом сказал задумчиво:
– Сидоры Фомичи – это самый трудный участок работы. Таким скорее можно доказать делом, дойти словом до них гораздо труднее. Недаром прозвище ему – Тугодум. Колхоз должен выращивать столько овощей, чтобы колхозник не так дорожил своей усадьбой. Убежден, что это очень важно.
Мы долго сидели вдвоем. Прикидывали, высчитывали, записывали и наконец пришли к выводу, что колхоз может обработать не меньше сорока-пятидесяти гектаров огородных культур, не считая картофеля. Договорились начать это дело в нынешнем же году, если общее собрание разрешит сделать некоторые изменения в годовом производственном плане.
Петр Кузьмич не любит откладывать дела. В ближайшие дни он уже повез в район выписку из решения правления, в которой было написано: «Распахать за ольшаником осоковый луг на площади пятьдесят гектаров под огороды. Увеличить производство овощей в десять раз. Просить райсельхозотдел планировать ежегодно нашему колхозу: лука – пятнадцать, чеснока – десять, капусты – двадцать гектаров. Организовать специальную овощную бригаду».
