в истории. Однако не знаю почему, но все девушки, завидев меня, или глупо хихикали, или поворачивались и убегали. Зато какие-то мужики с всклокоченными бородами то и дело тянули меня выпить с ними! Я только и мог, что глядеть на простых рядовых, которые беседовали и смеялись с девушками, и страшно мучиться в душе!
Смеясь, я непрерывно массировала себе грудь, чтобы получалось вдохнуть.
Когда четырнадцатый господин говорил о северо-западе, он всегда сыпал шутками и остротами. Любая мелочь, которую он описывал, порой заставляла меня смеяться так, что я, похохотав от души, после этого могла только в изнеможении лежать на постели. Думаю, наш смех, то и дело раздававшийся посреди ночи, звучал очень приятно для слуха.
Не понимающая причин нашего поведения Чэньсян ликовала и шепотом спрашивала Цяохуэй:
– Неужели скоро появится маленький господин, которому мы тоже будем прислуживать?
Мгновенно побледневшая Цяохуэй сердито ответила:
– Будешь говорить вздор – зашью тебе рот!
– Цяохуэй! – спокойно окликнула я ее и обратилась к Чэньсян, утешая ее: – Не принимай близко к сердцу, Цяохуэй просто болтает.
– Ваша покорная служанка больше не будет, – отозвалась бледная Чэньсян.
После этого она запомнила, что разговоры о детях – табу.
Позже Цяохуэй поймала меня за руку и принялась твердить о том, какой четырнадцатый господин хороший, будто и правда надеялась уговорить меня родить от него ребенка. Я не хотела, чтобы угрызения совести мучили ее еще больше, поэтому не говорила ей, что больше не могу иметь детей. Я только улыбнулась и сказала:
– Разве мы не договаривались, что я сама буду решать, как мне поступать? Если я чувствую себя счастливой, то так тому и быть.
При этих словах Цяохуэй нахмурилась, но промолчала.
Только-только опали все лепестки красной сливы, а на двух-трех самых торопливых ветках абрикоса уже появились цветы, сияя под струями ливня. Меж нежных белых лепестков прятались желтенькие тычинки, свежие и мягкие. Возможно, из-за близости к горячим источникам, где почва была теплее, несколько растущих у озера деревьев абрикоса уже цвели вовсю, радуя глаз. В глади озера, то горячего, то холодного из-за талых вод, отражались снежные сугробы вместе с пышно цветущей растительностью, накрытые тонкой, будто газовая ткань, завесой дождя, являя собой прекраснейший весенний пейзаж.
Раскрыв зонт, Цяохуэй стояла рядом, вдвоем со мной любуясь цветами.
– Барышня, – сказала она, – в последнее время вам хуже, и вам не следует стоять под дождем. Давайте вернемся, и вы сможете отдохнуть. Цветы, что завянут, потом распустятся снова.
«Все те же цветы год за годом цветут, но люди их видят другие»[107], - вздохнула я про себя, но вслух лишь сказала с улыбкой:
– Хорошо.
Когда мы вернулись в дом, я велела Цяохуэй растереть тушь и некоторое время сосредоточенно упражнялась в каллиграфии. Это занятие помогло мне понемногу справиться с тоской. Держа в руках табачный пузырек[108], я сидела, набросив на плечи тонкое одеяло, и глядела на мелкий дождик за окном. В тот день дождь лил гораздо сильнее, чем сегодня.
Закутанный в черный плащ, он вошел с улицы, где бушевал ливень, и нечаянно разрешил мой конфликт с восьмой госпожой. В воспоминаниях, которые я раз за разом прокручивала в голове, даже мелкие детали, на которые я тогда не обратила внимания, становились невероятно отчетливыми. Я даже могла вспомнить узор на его влажных от дождя рукавах.
Подняв пузырек ближе к глазам, я стала разглядывать его и вновь, не удержавшись, засмеялась. Мой смех еще не успел затихнуть, а на душе стало так же пасмурно, как на улице. Три сцепившиеся собачонки: одна из них мертва, другая находится в заточении, а третья тихо сидит тут, ожидая, когда увянут цветы.
– Госпожа…
Чэньсян легонько потрясла меня за плечо, разбудив.
– Если вы устали, госпожа, ложитесь в постель. Здесь, на сквозняке, вы можете заболеть.
– Я не хочу спать, – покачала головой я.
Чэньсян взглянула на меня, явно желая что-то сказать, но промолчала.
– Хочешь что-то сказать – говори, – улыбнулась я.
– Не позвать ли лекаря? Ваша покорная служанка заметила, что в последнее время госпожа часто задремывает, иногда даже во время беседы: только что говорила, а потом повернула голову и уснула, – проговорила Чэньсян. – Я слышала… Слышала, что такое бывает при беременности.
Я едва заметно улыбнулась и ответила:
– Я знаю, что ты делаешь это ради моего блага, но не стоит, просто занимайся своим делом.
– Ваша служанка поняла, – поспешно сказала Чэньсян.
Оставив снаружи зонт, в комнату вошла Цяохуэй с большой веткой абрикоса в руке. Чэньсян улыбнулась и, похвалив красоту цветов, помчалась искать вазу.
– И зачем? – спросила я. – Еще и пришлось ради этого идти на улицу.
– Я знаю, что вам, барышня, нравятся эти цветы, поэтому сорвала и принесла вам, – с улыбкой объяснила Цяохуэй. – Теперь вам не придется долго стоять под дождем, чтобы ими полюбоваться.
В моей памяти промелькнуло лицо другой девушки, которая когда-то с такой же нежной улыбкой держала в руках абрикосовую ветвь. Поспешно отогнав воспоминание, я принялась со всем вниманием наблюдать за Цяохуэй и Чэньсян, ставящими ветку в вазу.
В теле ощущалась все большая слабость. Ночами я часто лежала до самого рассвета, пребывая в промежуточном состоянии между сном и бодрствованием, а днем могла рассеянно замолчать посреди собственной речи. Я уже сама ничего не понимала, даже четырнадцатый господин почуял неладное и послал за лекарем.
Несколько дней я отнекивалась, но так и не смогла его переубедить – оставалось лишь позволить лекарю себя осмотреть.
Меня осмотрели трое или четверо лекарей, и все твердили как один: «Огонь жизни в ее теле угасает». Четырнадцатый господин поначалу встревожился, потом разгневался, затем не мог поверить и в конце концов просто смотрел на меня с печалью и жалостью во взгляде. Стоявшая ко мне спиной Цяохуэй утирала слезы, а потом оборачивалась на меня, силясь улыбнуться. Я взяла ее за руку, чувствуя сожаление. Она проводила в последний путь мою сестру, а сейчас ей предстоит попрощаться и со мной. Ее душу разъедало сильнейшее горе.
Мои руки слабели, и я уже не могла написать и нескольких иероглифов. Оставались лишь воспоминания. Тоска шла из сердца, расползаясь по всему телу. Днями и ночами только и делала, что непрерывно думала о нем. Лишь покинув его, осознала, какой глубокий след он оставил в моей душе. Я писала иероглифы по образцу, который написал он,
