видеть, не желает простить меня, – пробормотала я. – Оказывается, он ненавидит меня так сильно, что даже не хочет в последний раз увидеться. Нет! Наверное, это даже не ненависть – он просто посчитал это неуместным, ему безразлично, все равно, только и всего.
Цяохуэй зажала мне рот ладонью и, утирая мои слезы, предположила:
– Наверное, его что-нибудь задержало. Сложно сказать, что такого произошло при дворе, что ему не удалось вырваться, но Его Величество не может не увидеться с барышней.
Мое сердце пропустило удар, и в душе вдруг заалел огонек надежды.
– Он же еще может приехать, верно? – спросила я, схватив Цяохуэй за руку.
Та что есть сил закивала головой:
– Конечно, он обязательно приедет.
Прошел еще один день утомительного ожидания. Мгновения текли чересчур медленно. Мне ужасно хотелось, чтобы время шло быстрее, позволив ему поскорее появиться. Затем же мне начало казаться, что время летит слишком быстро: как же так, он еще не приехал, а уже дело к вечеру? Помедленнее, помедленнее, чтобы он успел добраться.
Надежда загорелась было во мне, но вновь потухла вместе с последними лучами солнца.
– Он не приедет! – со вздохом сказала я.
В душе я, однако, не сдалась. Третий день ожидания провела с равнодушным выражением лица, делая вид, что мне все равно, но тайком продолжала надеяться. Когда же солнце вновь стало опускаться за горизонт, повернулась к Цяохуэй и с улыбкой сказала:
– Он не приедет.
Цяохуэй обняла меня, беззвучно роняя слезы мне на платье.
Больше меня ничто не держало на этом свете. Пришло время совершить последние приготовления.
– Я расскажу тебе кое-что, – с улыбкой обратилась я к Цяохуэй, – но ты непременно должна это запомнить.
– Расскажете потом, – плача, отозвалась девушка, – сегодня вам нужно отдохнуть.
Покачав головой, я начала говорить. Я рассказала ей о том, что произошло с Люйу. Цяохуэй только кивала, роняя слезы. В конце концов она, всхлипывая, спросила:
– А что мне делать, если тринадцатый господин не приедет?
– Тринадцатый господин обязательно приедет, – улыбнулась я.
Когда же я отдала ей все необходимые распоряжения, Цяохуэй помогла мне приготовиться ко сну.
Я спала так сладко, как мне уже давно не приходилось. Когда проснулась, было уже совсем светло. Видя, как спокойно я сплю, Цяохуэй заметно расслабилась и теперь почти радостно спросила, что бы я желала надеть.
– То серебристо-голубое платье, у которого рукава расшиты магнолиями, – ответила я.
Достав его из сундука, Цяохуэй помогла мне в него облачиться, после чего воткнула в мою прическу шпильку с цветком магнолии и вдела в уши серьги. Я придирчиво оглядела себя в зеркале. Из-за того, что мое лицо сильно похудело, глаза выглядели огромными, а чересчур бледная кожа делала их чернее ночи. Цяохуэй, видя, что я нахмурила брови, торопливо нанесла мне на щеки румяна, но лучше не стало.
– Ну и ладно, – со смешком сказала я и, опустив голову на плечо Цяохуэй, закрыла глаза.
Цяохуэй с Чэньсян подняли меня и аккуратно уложили на кровать. Я чувствовала себя такой утомленной, что мгновенно провалилась в глубокий сон.
В полузабытьи я почувствовала, что кто-то сел рядом на постель и легонько поглаживает меня по щеке – ласково, с нежностью.
– Иньчжэнь, это ты? – позвала я, вне себя от счастья.
Четырнадцатый господин оцепенел, а затем ответил:
– Да, я здесь.
Это оказался совсем другой Иньчжэнь, имя которого звучит точно так же, хотя и записывается совсем другими иероглифами. Радость мгновенно растаяла, и я вновь утонула в печали.
– Музыкант приехал еще несколько дней назад, – с улыбкой проговорил четырнадцатый. – Хочешь послушать?
– Своди меня на прогулку, – подумав, ответила я. – Абрикосы уже отцвели?
Он тут же велел принести мягкие носилки, чтобы вынести меня на улицу.
Радостно светило весеннее солнце, даря умиротворяющее тепло, но мне почему-то становилось все холоднее.
– Хотя абрикосы уже отцвели, сейчас как раз распустились цветы персика, – сказал четырнадцатый господин, который шел рядом с носилками.
Он указал пальцем вперед. Я посмотрела в ту сторону и увидела яркое облако красных, будто вырезанных из парчи цветов персика. Их лепестки, колышущиеся на ветру, казались дрожащими язычками пламени.
Слуги уже успели расстелить на траве ковер. Четырнадцатый поднял меня на руки и усадил на него, прислонив меня к себе.
– Красиво? – спросил он, любуясь цветущим персиком.
– «В зеленый окрасились буйные травы, цветущие персики будто костры»[115], - прошептала я.
Я чувствовала, что все больше замерзаю. Четырнадцатый господин сильнее сжал меня в объятиях, спросив:
– Тебе холодно?
В ответ я лишь покачала головой.
Откуда-то внезапно донеслись звуки сатара и заунывное мужское пение. Звучащая то громче, то тише песня разносилась далеко-далеко.
– Непохоже на уйгурскую речь, – вслушавшись, заметила я.
– Очень странно, – отозвался четырнадцатый. – Это тибетская песня. Ее написал шестой далай-лама, Цангьянг Гьяцо.
– Я хочу кое о чем тебя попросить, – прошептала я. – Только пообещай, что непременно это сделаешь.
– Обещаю, – без колебаний ответил тот.
Медленно выдохнув, я произнесла:
– Я не хочу, чтобы мой труп гнил, источая неприятный запах. Когда умру, пусть мое тело сожгут, а пепел развеют по ветру…
Четырнадцатый закрыл мне ладонью рот, не дав договорить.
– Ты что, хочешь, чтобы от тебя совсем ничего не осталось?
– Не в этом дело, – усмехнулась я, тяжело дыша. – Я всегда хотела быть свободной, но оказалась на всю жизнь заперта в Запретном городе. Не хочу и после смерти оказаться в заточении. Как здорово быть унесенной ветром! Чего хорошего в том, чтобы тебя закопали в землю? Там темно и тело будут поедать жуки.
Он вновь зажал мне рот ладонью, заставляя замолчать. Ах да, люди прошлого же не могли рассуждать о захоронении подобным образом. Я пару раз моргнула, показывая, что больше не стану об этом говорить, и четырнадцатый убрал руку.
– Я всем сердцем желаю этого. Пообещай, что так и сделаешь!
Он долго молчал и в конце концов с глубоким вздохом сказал:
– Обещаю.
Этот разговор отнял у меня все силы, и теперь я молча лежала, глядя на цветы персика над моей головой.
– Жоси, – заговорил четырнадцатый господин, – если переродишься, ты будешь помнить меня?
Контуры цветов персика становились все более размытыми, пока не превратились в сплошную розовую дымку, которая улетала все дальше. Перед глазами остался лишь один четкий силуэт, принадлежащий одинокому человеку, что никогда не обернется.
– Мэнпо[116]
