бессмысленно, потому что вы глухая. Вы совершенно искренне, верю, не понимаете, до чего вы меня довели. Картавин подослал к жене Чебакова свою родственницу. Я не только скомпрометирован, запачкан, я к тому же сделан идиотом. <…> Они за моей спиной составили заговор. Они порешили загнать меня в могилу. Мадам, вы слышите, я этого уже не потерплю, как не желаю терпеть у нас вашу обожаемую Раечку. Или я, или Раечка! Или я, или никто! Иначе я подожгу эту дачу вместе с вами! Вы доведете меня до невменяемости. <…> Более дикой боли я не испытывал, чем испытываю сейчас от этого срама… Чтобы духу Раечкиного здесь не было!
Раечку изгоняют. Она, как и героини предыдущих пьес Погодина, уходит непобежденной. Можно не сомневаться, что она тоже станет хорошей женой академика, конструктора или летчика. Эти женщины неисправимы. Забота Вики о муже все равно имеет материальное измерение («мне-то крайне необходимо знать все, что делается вокруг нас. У меня есть свои планы <…> я вижу, что моему старику невыгодно… Картавин потерпел моральное поражение, а за моральными поражениями следуют материальные»), но, поставленная «на свое место», Вика может быть если не хорошей женой, то хотя бы безвредной.
Большего от женщины, согласно Погодину, ждать не приходится. Советские femmes fatales описаны в полном соответствии с традицией репрезентации «роковых женщин» — женщин-вамп — в мире нуара. Будучи симптомом типичной мужской фобии кастрации (женщина как существо, способное оскопить и погубить жертву), они неодолимо соблазнительны, двуличны и сексуально ненасытны. Вместе с тем своим цинизмом, независимостью и умом они бросают вызов патриархальному обществу (традиционные ценности и устои которого защищает советская сатира). Менее всего они соответствуют стереотипу женщины, полностью реализующей себя в качестве жены и матери. И не случайно все эти погодинские жены бездетны. В сущности, они своего рода карьеристки. Только если мужчины делают карьеру по службе, женский фронт — домашний. Женщина-вамп осмеивается, таким образом, за то же, за что и мужчина-карьерист, — за индивидуализм, в котором проявляет себя буржуазность.
Гендерный смех: Мещанин — это мещанка
«Советский мещанин» стал излюбленным объектом сатиры не в последнюю очередь потому, что был идеальным смеховым конструктом: в нем самом был заложен источник комического — несоответствие «типического характера» «типическим обстоятельствам», «отсталого» сознания — стремлению к «передовому» статусу. Универсальным прототипом «советских мещан» является мольеровский Журден. Стоит, однако, заметить, что, при всем комизме этого героя, Мольер сделал побочной темой своей комедии трогательную и вызывающую сочувствие его тягу к миру неких «высоких», хотя и явленных пародийно, ценностей. Погрязший в грубо материальных интересах и вдруг увидевший убожество прожитой жизни, лишенной проблеска поэзии, мольеровский буржуа, взыскующий одухотворенной изысканности аристократа, обнаруживает несоответствие ничтожества внутренней данности личного бытия недосягаемой высшей заданности.
Но даже это было выжжено из советских мещан «огнем сатиры»: за их «тягой к высокому» просматривается только корыстный, торгашеский интерес. Да и самое это «высокое» здесь качественно иное. Если мещанин Журден как представитель «нарождающегося класса буржуазии» стремился приобщиться к прошлому, то советский мещанин стремится «пристроиться» к будущему. Если мольеровская пьеса говорила о том, насколько конвенционален, иллюзорен и относителен мир социальных установлений, манер и принятых норм, то советская сатира, напротив, утверждала незыблемость этих норм через осуждение мещанина, тщащегося ими овладеть и подчинить своим интересам. Если мольеровская пьеса, в которой все персонажи подыгрывали господину Журдену, утверждала игру в качестве основы жизни, реализации мечты, победы над косностью общественных условностей, то советская сатира, напротив, утверждала нормализующую поведенческую модель, отторгающую претензии мещанина на самореализацию в советском мире как безосновательные. Если господин Журден был фигурой раздвоенной (живущий в прозе, но мечтающий о поэзии буржуа, расчетливый торговец, увлеченный мечтой о «красоте») и комедия утверждала двойственность жизни, то в центре советской сатиры находилась мещанка, двойственность которой не имела никаких оправданий и должна была быть преодолена крушением, гибелью, падением, изгнанием — всем действием комедии.
Необразованный, нелепый, невоспитанный советский мещанин со времен Зощенко ничего, кроме наносной культурности, «взять» от культуры не мог, усвоив ее лишь поверхностно. Превращение недавних обитателей слободы, полуграмотных рабочих, еще вчера бывших сезонниками, в «советскую интеллигенцию», к которой относились и представители номенклатуры, делало «мурло мещанина» излюбленным предметом сатиры. «Мещанин» был живым напоминанием о классовой родословной советской элиты. Именно поэтому сатира на мещан осталась в 1920-х годах, а Зощенко был объявлен Сталиным «балаганным рассказчиком» и «пошляком» и предан анафеме.
Однако в 1952 году, с возникновением политического заказа на сатиру, возрождаются как «советский бюрократ», так и «советский мещанин». Близость этих двух фигур (а тем более их слияние) — продукт сознательной репрезентативной аберрации и идеологических манипуляций, которые, как мы видели, были одной из главных функций сталинской сатиры. В стране, где капитализм был в зачаточном состоянии, не могло существовать не только «пролетариата», якобы совершившего «пролетарскую революцию», но и «родимых пятен капитализма» и «пережитков буржуазной морали». Советская элита не имела этих «родимых пятен» и этих «пережитков», поскольку не была с буржуазией в «родстве» и не «пережила» ее социального опыта. Ее генетика — крестьянская, патриархальная, докапиталистическая. Это насильно втянутые в модернизацию крестьянские массы, подобно господину Журдену, неожиданно обнаружившие, что говорят крестьянской «прозой», а хотели бы говорить буржуазными «стихами». Выдавая мещанское за капиталистическое, советская идеология воспроизводила журденовскую травму.
Только в образе «советского мещанина» могла проявить себя эта коллизия. Но мужское место было занято более важной фигурой — бюрократом (для низвержения которого и понадобились Сталину в 1952 году «советские Гоголи и Щедрины»). Фигура не менее смешная, чем Журден, советский мещанин — это не мещанин во дворянстве, но крестьянин в мещанстве, в котором классовая генетика не просто проявлена, но составляет самую суть комического — несовпадения социальной данности и личной заданности. А поскольку вакантной была только женская роль, произошло разделение функций по гендерному принципу: бюрократы все как на подбор — мужчины; мещане все — мещанки.
«Советские мещанки» делятся на три основных типа — это femmes fatales, жены и смешанный тип. Первые, выше нами рассмотренные, лишь стремятся овладеть мужчиной и, хотя способны поставить под угрозу его благополучие и карьеру, не в состоянии их разрушить. Эта сугубо гендерная борьба обычно завершается победой мужчин, изгоняющих «моль» из своей жизни. Иное дело — жены. Выступая в качестве защитниц карьеры мужей, они оказываются ее разрушительницами, что ставит их в заведомо комическую ситуацию. Эти последние напрочь лишены не только черт «роковых женщин», но вообще какой-либо сексуальности. Сфера их интересов — социальное самоутверждение. Что делает их объектом
