В Крагуеваце, когда он сидел в пустом вагоне и плакал о Наталии, он был убежден, что случилось самое большое несчастье, какое могло с ним произойти в эти дни; на Бачинаце, когда, испугавшись смерти, он зарылся в камни, он всеми порами кожи ощутил свое ничтожество; он не понимал боли унижения, пока Лука Бог не сказал ему прямо: «Отойди, от тебя смердит»; в воронке, где снаряд разорвал вестового и ранил майора Гаврилу Станковича, он до конца постиг глубину несправедливости и мстительности войны; сегодня утром он не удивился тому, как легко убить человека — вовсе незнакомого, неведомого парня можно прикончить только за то, что он повязал голову от мороза черным крестьянским платком; вечером он доказал, что может быть жестоким с солдатами, как Лука Бог; а сам этот казарменный кровосос, пустозвон, которому не надобна свобода, но лишь униженно склоненные выи и поверженные люди, как никто дотоле смутил его своими поисками смысла в совершенном Адамом грехе. И Иван Катич, поступивший сегодня так, как до Бачинаца поступал он сам, Богдан Драгович… Что ожидает его завтра? Он смотрел на бруствер окопа. Его ждет пулемет на вершине. Будет ли конец у этой ночи? Зубы выбивали дрожь не только от стужи.
— Взводный! Где вы, взводный?
— Ты кто? Что случилось? — Богдан с трудом выпрямил окоченевшие, затекшие ноги.
— Это я, вестовой, Милован. Убили командира!
Богдана как подбросило:
— Что ты сказал? Кто убил?
— Я в лесок отошел за дровишками, тут винтовка и стукнула. Я подумал было, он сам палит, для забавы. Приношу дрова и вижу: он лежит у огня, пуля разнесла лоб. И никого нету.
Богдан дрожал всем телом, не веря, не понимая.
— Кому ты еще сказал?
— Только тебе. Ступай сам, погляди.
Богдан ошалело бежал по склону горы, подгоняемый короткими пулеметными очередями. В сторожке возле погасшего костра лежал Лука Бог, вытянувшийся, с расколотым черепом и разверстым окровавленным ртом, словно продолжая кричать: «Марш отсюда!» Из кармана шинели торчала какая-то книжечка; фляжки с ракией нигде не было. Нагнувшись, Богдан вытащил книжицу — Ветхий завет, старый, раскисший, мокрый томик. Вот и уснул человек в своем Эдеме. На берегу одной из тех рек, о которых Богдан не сумел бы сказать, где они находятся. Он сунул книгу себе в карман. Алекса Дачич убил. Он один на это способен, подумал Богдан и еще больше: испугался.
— Как же ты никого не увидел, когда услыхал выстрел? — спросил он.
— Никого, господин взводный, детьми своими клянусь.
Ставшие ватными ноги не держали, напуганный и растерянный Богдан вынужден был опереться на косяк. Что грядет? Что делать? Сообщить в штаб батальона.
— Где штаб батальона, Милован?
— Не знаю, господин взводный. Он знал. А вестовой оттуда еще не вернулся.
Богдан выскочил наружу и побежал к Ивану рассказать о случившемся. Это преступление, преступление, твердил он, хотя и убили Луку Бога. Разыскал Ивана, задыхаясь, судорожно хватая ртом воздух, рассказал о случившемся и добавил:
— Теперь мы с тобой отвечаем за роту. И за убийство Луки Бога.
— Ты командир первого взвода и в случае гибели ротного принимаешь на себя команду, если нет старшего по чину. А у нас в роте его нет, — ответил Иван со спокойствием, которое потрясло Богдана.
— Брось ты эту иерархическую чепуху! Убили командира! Убили человека. Пусть даже Луку Бога. Но ведь это наша армия, наш народ. Мы не должны так цинично и свысока проходить мимо такого случая!
— Ты хочешь создать военный трибунал? И в этой ледяной пустыне судить убийц Луки Бога? На рассвете мы расстреляем убийц, а потом пойдем в последнюю атаку на пулемет? И это стало бы логическим концом роты на Сувоборе? — Иван умолк, сообразив, что лишено смысла продолжать разговор в таком тоне, который опасно отдалял его от Богдана, и поэтому добавил озабоченно — Я согласен на все, что ты предложишь!
— Я не знаю, где находится штаб батальона. Пока не вернется связной, мы ничего не можем туда сообщить. И я не знаю, что сказать солдатам. Разумеется, формально, потому что они узнали обо всем прежде нас. Может, следует допросить подозреваемых? — Богдан умолк: пулемет осыпал Превию длинной очередью трассирующих пуль; можно ли Алексу Дачича назвать убийцей? А если обвинение будет облыжным?
— Давай поговорим с Саввой Маричем. В его разум я больше всего верю. Савва, подойдите сюда.
Савва Марич даже в кромешной тьме не забывал о требованиях устава и приветствовал их как положено. Богдан рассказал ему все, не преминув поделиться подозрениями в адрес Алексы Дачича.
Пулемет двумя короткими очередями оборвал цепь его доказательств.
— Когда выстрел-то раздался, внизу, у сторожки, я отлично слышал: Алекса Дачич и Спасое Божич спорили со Сретеном о фляжке с ракией. А потом торговались о сигаретах. Думается мне, не они это, — спокойно ответил Савва.
Богдану его уверенность показалась подозрительной; чем упорнее убеждал Савва, будто Алекса Дачич никак не связан с убийством, тем очевиднее становилось ему: Савва будет защищать каждого в роте. Может, он и сам соучастник. По его мужицкой логике Луку Бога полагалось прикончить. А если рота сговорилась, что тогда? Даже вестовой мог это сделать.
— Что ты молчишь, Иван?
— Если Савва Марич и рассуждает сейчас несправедливо, то думает он и говорит, во всяком случае, на пользу дела.
— Но если мы с тобой поддержим его, то есть их, значит, мы становимся соучастниками.
— Ведь он же был гад, Богдан. Жестокий и бездушный.
— Был, Иван. Но во имя свободы отечества, а не из корыстного расчета стал он таким. Он был несчастный человек, я вчера вечером это понял. И не могу осуждать несчастного.
— Стоило видеть, как он швырял вчера перед голодной ротой свои чинарики.
Богдана поразили слова Ивана. Однако ему было неловко с ним спорить в присутствии Саввы Марина, который хранил молчание.
— Теперь надо решать сообща, — произнес он твердо.
— Решай как знаешь. Я на все согласен. На все. — Иван опустился на снег. — Никакие знания, никакие принципы этой ночью ничего не стоят.
— Какая-то мораль имеет свою цену и сегодня на Превии. От чего-то нам нужно оберегать себя, Иван.
— Я не понимаю, от чего. В самом деле, не понимаю. Если вся Европа ведет себя как последний уголовник, то что мы можем сделать здесь, на снегу, на морозе, с какой-то несчастной искромсанной сербской ротой… Это просто неразумно. Бессмысленно.
— Если б я пережил благодаря случаю эту войну, Иван, мне пришлось бы предстать перед первым же судом по обвинению в преднамеренном убийстве.
— Ты еще думаешь, что для будущего мира уцелеют какие-то остатки совести? Ты социалист, революционер… Ты… Впрочем, я все сказал. Я на все согласен.
— Ты предлагаешь скрыть убийство, сделать вид, будто Лука Бог погиб в бою? Чтобы он тоже стал одной из жертв Превии? Ты этого хочешь?
— Почему бы нет? Все мы стали ее жертвами. И все будем ими. Сегодня или завтра, уже не важно. Так ведь, Савва?
— Если вы позволяете мне тоже кое-что сказать, то лучше сейчас не решайте ничего. Дождитесь утра. Наступит день, и все будет по-другому. А может, и само собою решится. Я вам, господин взводный Драгович, поскольку вы сейчас командир, предложил бы отступить с Превии. В еловый лесок.
— Никуда мы до рассвета отступать не будем! — отрезал Богдан, охваченный чувством внезапной ярости на Савву, на его практическую, лукавую трезвость, которую воспринял после Бачинаца Иван, очевидно приходя от нее в восторг. — Без приказа мы с Превии не уйдем. — Он стремительно пошел прочь, потом вернулся. — Ты слышал, Иван, что мы прикрываем полк и всю дивизию. И слышал, какое значение имеет Превия.
— Да, все возможно. И война может быть решена на Превии.
Пулемет с вершины короткими очередями сверлил темноту; подавленный отчаянием, Богдан шагал к нему и к своему взводу. Забросать его гранатами. Спасти жизни ста, двухсот, трехсот человек. Сейчас, пока темно. Пойти с Алексой и Спасое. С ними? Может быть, победой над этим пулеметом все будет решено. Остановился: а вдруг неведомая справедливость будет удовлетворена? Или искупление за несправедливость? Он лишит себя возможности быть несправедливым. Спасет роту. Майор Таврило Станкович наверняка бы одобрил такое решение. Придя к своим солдатам, вызвал Алексу Дачича и Спасое Божича.
— Померзнем все, взводный. И наше пополнение, вчерашнее, рекрута этого, пока он возился с окопчиком, ударило. Руку ему перебило.
— Сколько у вас гранат? Пойдете со мной.
— Куда, взводный?
— Вон того гада на верхушке сбить. — Он повторил слова Луки Бога — тот называл пулеметчика не иначе как «гадом на верхушке».
— Крест на тебе есть, взводный? Как же мы в этакой тьме станем пулемет сбивать? Как к нему подберешься, когда лед хрустит и шаги аж на другом склоне слыхать? — громогласно возмутился Алекса Дачич.
