— Без команды не стрелять! — повторил он более твердо.
Богдан Драгович был ошарашен, ошеломлен тем, что может сейчас, не подвергаясь опасности, убить любого, кого захочет, из тех, кто медленно брел по склону Превии, уминая глубокий снег; его пугало, что ему придется убить человека, не оказывающего сопротивления, ничем не угрожающего лично ему, Богдану Драговичу; мушка его винтовки плясала, взгляд переходил с одного солдата на другого; он не знал, в кого целиться, кого убить. Он не видел лиц, не различал чинов; как среди них определить преступника, одного из тех, что убивают сербских стариков и детей, вешают крестьян, насилуют женщин: как узнать грабителя, захватчика, мародера? Того, что ранил майора Гаврилу Станковича, правдолюбца, давшего ему возможность искупить свою вину. Там в черной воронке, где он зарыдал от боли, непонятной боли по Гавриле Станковичу, для него началась другая война; эта война обрела гораздо более широкий и неизбежный смысл, более глубокий, чем все известные ему дотоле причины. Мушка остановилась и теперь подрагивала на огромной фигуре толстого солдата, голова которого была повязана черным деревенским платком. Украденным платком. Его он уложит, этого толстяка, наверняка он грабитель, наверняка гад, раз он такой жирный и нахальный — посмел повязать голову украденным у бедняка платком.
Залп взвода, которым командовал Иван, разорвал тишину, и подступавшие вражеские цепи поредели. Уцелевшие растерянно остановились, не понимая, откуда их накрыл огонь; только очень немногие упали в снег вслед за убитыми и ранеными.
Толстый солдат, повязанный черным деревенским платком, повернулся, чтобы бежать назад, но Богдан выстрелил прежде, чем он успел это сделать, и тот свалился в снег. Богдан послал и вторую пулю в черную тушу на снегу. Новый залп по команде Ивана настиг тех, кто, застряв в снегу, пытался прицелиться и выстрелить; а те, кого и на сей раз миновали пули, пытались бежать по глубокому снегу, выдирая из него ноги, точно они были связаны невидимыми веревками. Богдан уложил еще одного и бросил винтовку: будь сейчас ночь, убежал бы, зарылся бы в снег, чтобы не видеть, как на снегу чернеют убитые им люди. Зубы его выбивали дробь.
Без шинели, задыхаясь, прибежал Лука Бог, крикнул:
— Вперед! В атаку, матерь их швабскую! Зубами их рвать! Реки крови пустить!
Люди поднимались. И не особенно торопясь, с трудом шли по снегу, шли, чтобы прикончить оставшихся в живых врагов.
— Вы видите, какие они рыхлые? Слабее нас, что я вам говорил? — Лука Бог шел позади цепи, размахивая револьвером. — Если б каждая сербская рота уложила столько швабов, Потиорек через три дня смылся б из Валева! Вперед, вон к тому склону и вон той макушке! Трофеи после боя собирать, мать вашу воровскую! Дачич, нечего обшаривать покойников, живых догоняй!
Алекса Дачич не обращал внимания на вопли Луки Бога. Перебегая от трупа к трупу, он выворачивал сумки. Пустые. Пожрать нечего. Только у четвертого удалось ему обнаружить пайку хлеба, кисет с табаком и кофе.
На склоне Превии солдаты остановились, открыли стрельбу по обозу.
— Лошадей не бить! Только по людям! По людям! — орал Лука Бог.
Среди убитых, черневших на белоснежном склоне Превии, и встретились Иван с Богданом. Вглядывались друг в друга: убил? Молчали. Боялись признаться в содеянном. Богдан протянул Ивану половину сигареты; Иван прикурил от его огонька, впервые жадно, глубоко вдыхая дым. Они курили, молчали и смотрели, как солдаты наскоро обыскивали убитых врагов, стаскивая с них шинели и башмаки. Было тихо, наискось сыпал густой снег.
8
Тишину на Превии рассекла длинная очередь, испугавшая роту, поглощенную сбором трофеев и одежды с убитых: занятых поисками хлеба, табака, консервов босых и раздетых солдат устрашил пулемет. Точно застигнутые на месте преступления мелкие жулики, кинулись они врассыпную, в первое попавшееся укрытие, прижимались к покойникам, прятались за ними, поворачивали их набок, чтоб было надежней.
Иван с Богданом окапывались в снегу, чувствуя вину за эту внезапность, своего рода отмщение за легкую победу. Они не знали, что делать дальше; ждали команды Луки Бога, но тот не появлялся. Ниже них в снегу ликовал Савва Марич, никогда не заглядывавший в сумки и карманы погибших:
— Думать надо, дурни! У живого забирай, а усопшего не трогай! Погляжу-ка я, как вы теперь…
Пулемет на вершине умолк, расчет менял ленту. Затем продолжал бить, стоило кому-нибудь приподнять голову.
— Драговин, давай со своим взводом на этого гада! — закричал Лука Бог.
Богдан посмотрел на вершину, поросшую можжевельником и какими-то корявыми деревцами: склон метров триста, абсолютно голый, не укрыться. В глазах у него Иван увидел страх, щеки над вислыми усами заливала бледность.
— Хочешь, вместе пойдем? — предложил он, чтобы хоть что-нибудь сказать.
— Еще чего! Когда я пойду в атаку, ты с ведрами за водой сбегаешь! — рявкнул Богдан, натягивая шапку на самые брови; наряду с большой опасностью он чувствовал какой-то пьянящий восторг от вида чистого, белого пространства, волнение перед возможностью и неизвестностью подвига. — Первый взвод, цепью, ориентир — срезанная вершина! За мной! — крикнул он и попытался было броситься бегом, но, до пояса провалившись в сугроб, заметался, взрывая облако снега вокруг себя, и, наверное, поэтому пули миновали его, хотя густо роились над головой. Ложиться он не хотел: понимал, что Лука Бог, Иван и вся рота смотрят на него. Оглянувшись, увидел, что никто из солдат не последовал его примеру. Он звал их, угрожал. Они стреляли лежа, но не туда, куда было приказано. Кто-то крикнул:
— Ложись, взводный! — Богдан упал в снег и только тогда увидел, как со склона Превии, оттуда, где совсем недавно исчезли остатки расстреляной цепи противника, выползла плотная, длинная колонна, открывшая на ходу огонь.
— Залпом! Залпом! — раздавался издали голос Луки Бога.
— Вперед! — закричал и поднялся Богдан.
Противник залег, не прекращая огня.
— Вершинка тебе не Вена, студент! Короны там не найдешь! — крикнул Алекса Дачич.
Богдан оглянулся — солдаты лежали. Тогда он встал на колено, потом, распластавшись на земле, принялся стрелять не целясь: почему ему не нравится этот бунтующий и дерзкий парень? Ведь именно такой должен был бы прийтись ему по душе. На Бачинаце, когда их знакомил Лука Бог, он единственный среди всех улыбался. Проявил свою непокорность и превосходство. Он храбрый, пожалуй, самый храбрый во взводе. Но всегда он торгует, продает табак, хлеб, ракию; чуть устанавливается затишье, отправляется по окопам предлагать свой товар — совсем как на базаре. «Ты не боишься, Дачич, что твой капитал к швабам попадет? Как ты можешь брать деньги у своих голодных товарищей за хлеб, который ты украл или взял у мертвого?» — с горечью спросил его вчера Богдан. И с каким же презрением тот ухмыльнулся ему в ответ! «Когда цари грабят и отбирают друг у друга целые страны, почему же мне, поденщику из Прерова, не разжиться лишним динаром в окопах. Я ведь не граблю, господин студент». — «Зачем тебе деньги, если в следующую минуту ты можешь погибнуть?» — «Если меня прикончат, то пусть хоть корысть в монете найдут, коли нет у меня шинели. Чтоб не думали швабы, будто все сербы нищие и голь перекатная!»
Богдан зарывался глубже в снег. Алекса Дачич кричал ему что-то неприятное, неразличимое сквозь пальбу. Нужно завоевать его уважение и любовь. До Бачинаца ничто его так не радовало, как уважение противника и тех, кто его не любил. Неужели теперь это перестало для него что-либо значить? Он прицеливался, продолжал стрелять.
Иван вновь оказался рядом с Саввой Маричем, который перебежал к нему, когда противник накрыл своими голубыми шинелями белую ослепительную пелену Превин. Он стрелял и, перезаряжая винтовку, всякий раз оборачивался к Савве Маричу, который сосредоточенно, ровными, размеренными движениями, долго спокойно прицеливался и не спеша нажимал на спусковой крючок; он экономил боезапас, серьезно делал свое ратное дело. Иван пытался подражать ему, сознавая, что это плохо удается, и больше не ощущал того страха, который мутил ему мозги, сжимал сердце, связывал по рукам и ногам.
9
Генерал Мишич:
— Как провели ночь, Кайафа?
Командир Дунайской первой очереди:
— Время от времени отбивая атаки пехоты. Всю ночь, генерал.
Генерал Мишич
— Хотя бы одному батальону удалось переночевать в тепле?
Командир Дунайской первой очереди:
— Разве если кто сумел найти загон или хлев вблизи огневой позиции. Утешительно то, что и швабы сегодня ночью глаз не сомкнули. Спозаранку лезут.
Генерал Мишич:
— Нужно обязательно приготовить солдатам что-нибудь горячее на завтрак. И не забывайте о моем вчерашнем распоряжении: ваша вера должна быть крепче веры противника!.. Пожалуйста, Дринскую дайте!
