…Больше того, что сделала Первая армия, сделать она не могла, размышлял генерал Мишич, помешивая угли. Не было у нее силы даже крохотного успеха добиться и назавтра увеличить его. Все, что сегодня удавалось добыть кровью, завтра обходилось еще дороже, терялось. Успех в одном месте утрачивал свое значение из-за неуспеха в другом. То, что в течение двух дней великой ценой сохранялось, на третий ускользало из рук из-за повсеместного крушения. Из-за утраты основных позиций не выдерживали второстепенные. Армия дробилась на убитых, дезертиров и предателей, исходила кровью, распинаемая в непосильной борьбе, не соответствовавшей ее мощи. И время распадалось, крошилось и уплывало с дождями, уносилось метелями. Ночь подрывала силу дня, день надламывался с приходом зари. Время смешалось, как вешние воды. Заблудилось, как ручьи в горах, и сливалось в бурные потоки, устремившиеся на него. С тех пор как он принял командование, ничто — ни во времени, ни в пространстве, ни в передвижениях и помыслах — не оставалось цельным и устойчивым. Время и обстоятельства разрушали идеи, раскалывали решения, обрывали распоряжения, отдаваемые с помощью полевого телефона, и приказы, записываемые в дневнике штаба армии. А он сам? Что сделал он? Все его атаки в конечном счете завершались поражениями. Он атаковал более сильного. Он защищал больше, чем мог защитить. Виноват ли он в том, что у него такие жертвы, что его армия так измучена? Где он ошибся? Когда?
Сгорбившись под своей шинелью, ворошил он угли. И не сводил с них глаз.
— Добрый вечер, генерал, — тихо произнес Тола Дачич, не снимавший со спины своей котомки с привязанными к ней голубыми досками.
Генерал Мишич растерянно смотрел на доски: это ведь тот старик, который попался ему на дороге, когда он взял Драгутина в вестовые; тот самый старик, который воскликнул: «Люди, да он же похож на всех сербских солдат!»
— Можно мне чуть отогреться у твоего огонька, генерал? —шепотом спросил Тола.
— Присаживайся, друг. Для чего тебе эти голубые доски?
— Кресты на могиле сынам поставить. Если, не дай господи, не сумеют избежать доли своей.
— Где твои сыновья?
— Все трое у тебя в армии, храни их господь. Четвертый был у Степы и остался на Цере. Без всякой памяти о том, что он тоже землю топтал. Спросить бы мне тебя хотелось, ежели не рассердишься: что ты придумал, пока в огонь целый вечер глядел?
Мишич неприязненно вздрогнул, поправил кепи, сползшее на лоб; неприятно ему было, что застигли его в минуту страха. Повернул ухо к шепоту старика:
— Не обижайся, но мы с тобой на равных. Больше мне тебе нечего было дать.
— Верю. Только убери ты свои голубые доски. Брось их в огонь. Сожги. Не призывай беду.
— Разве тебе это мешает? У веры ведь есть и верхний, и нижний край.
— К чему тебе нижний край веры?
— Нижний у человека в душе. Он в слово никогда не переходит. Если тебе глаза мозолит, уберу котомку.
Генерал Мишич слышал: в темноте играл на своей дудке Драгутин, выплетал что-то похожее на коло. Поежился.
— Садись, поговорим.
— Ответь мне, генерал, докуда такое будет?
— Ты считаешь, долго не может продолжаться?
Старик не ответил сразу, глядел в огонь:
— И один человек многое может, а народ — все. Так я понимаю эту нашу беду.
— Надеешься на бога?
— Господь бог не в помощь посреди такой муки и несчастья. Вроде он тоже смутился, не умеет определить, где начало, где конец.
— Всерьез говоришь или так просто?
— У меня в этом различья нету. А видать, ты твердо решил швабам не уступать?
— Решил я выгнать швабов из Сербии, если бог даст. И очень скоро, через несколько дней, друг.
— А где, генерал, твои дети?
— Два сына воюют. Старшая дочь в санитарках. Меньшая с матерью в Крагуеваце.
— Сыновья-то офицеры или в простых?
— Солдаты. На позициях. Как и твои.
— Спасибо тебе. Теперь я верю тому, что ты сказал о моих сыновьях. И тому, что решил со швабами сделать.
Тола Дадич отвязал голубые доски и бросил их в огонь. Молчал, пока пламя не охватило их, потом повернулся к Мишичу:
— Если мне, не приведи господи, что-либо затребуется, можно мне тебя разыскать?
— Разыщи.
— Сейчас ты как будто желаешь в одиночку подумать?
— Должен.
— Дай бог, чтобы твои сыновья тебя пережили. Спасибо за добрый огонек.
— И тебе спасибо. Счастливого пути!
Он смотрел вслед старику. Драгутин выводил мелодию коло. Языки пламени устремлялись ввысь, застывали перед стеной тьмы, кидались на нее с завыванием. Полыхали, и никакого толку. Дерево, угли, пепел, и ничего больше. Он разгребал палкой пепел. Оставался след. След, и ничего больше. Пламя, и ничего больше. Угли и пепел. Воет, мучается, затихает огонь. Победить или спастись. Все подпоручики знают — думают, будто знают, он сам их этому учил, — как выигрываются сражения и как побеждают в войнах. И он знает, как одержаны в войнах все великие исторические победы. Как ведут бои за победу. Знает это и Оскар Потиорек. Знают это и мои, и его подпоручики. Но как вести бои за спасение и существование? Как выиграть тот единственный бой, который явится спасением, единожды во всей жизни? Тот бой, который не приносит победы, который не упомянут в истории. Которого нет ни в одной теории войн. Бой, победа в котором не имеет цены, не приносит славы. Пламя и тьма. Пепел, и ничего больше.
Нужно немедленно сообщить Путнику, на что он решился и что предпринял. Не откладывая ни на секунду. Пусть его сменят. Пусть отдадут под военно-полевой суд. Путник тоже однажды должен быть побежден. Может быть, тоже на Сувоборе.
Поднявшись, он поспешил к телефону.
13
Генерал Мишич:
— Докладываю вам, что в течение трех дней я оборонял Сувобор до полного изнеможения войск и командиров. Мы несли большие потери на Малене и Сувоборе, в то время как я рассчитывал опереться на них в предстоящем наступлении.
Воевода Путник:
— Верховному командованию это хорошо известно. Первая армия действовала по плану Верховного командования, Живоин Мишич.
Мишич:
— Я этого не отрицал, воевода. Но ваш стратегический план исчерпан и завершен. Для его успеха не хватало живой силы и взаимодействия других армий. Не только артиллерии и снарядов. Это я утверждаю. Первая армия действовала до последнего предела своих сил. Большего самопожертвования, больших страданий и усилий нельзя требовать для достижения любой посюсторонней цели.
Путник:
— А теперь вы требуете, чтобы Первой армии предоставили отпуск? После того, как мы разделим чины и награды. Расскажите мне о результатах сегодняшних боев, Мишич.
Мишич:
— На правом фланге мы потеряли Майдан и Главицу, в центре не сумели вернуть высоту восемьсот один. Противник продолжает наступление. На левом фланге он захватил Бабину Главу и Шилькову Косу. Противник прочно утвердился на Сувоборском гребне. Ему остается лишь через Простругу спуститься к Больковцам, и с Первой армией покончено. Вы меня слышите?
Путник:
— Уж не поддались ли вы тому малодушию, которое отличает великих оптимистов? Оптимистов, подобных вам.
Мишич:
— Я сейчас оптимист, воевода. Я верю и знаю, во что и почему я верю. Скорее всего, это вы, в Верховном командовании, являетесь оптимистами, причем на бумаге, в самом начале дела, а в жизни проявляете малодушие, причем в самом конце дела.
Путник:
— Об этом вы будете рассуждать в своих мемуарах, а сейчас, ночью, скажите лучше, Мишич, почему вы меня вызвали. У меня много срочных дел.
Мишич:.
— Хочу объяснить вам, почему я отдал приказ об отступлении армии на позиции западнее Горни- Милановаца.
Путник:
— Какой приказ? Когда вы отдали такой приказ?
Мишич:
— Полчаса назад я приказал армии утром, на рассвете, отойти на новый оборонительный рубеж.
Путник:
— Вы сошли с ума?! Кто вам дал полномочия ставить на карту судьбу сербской армии и всей Сербии?
Мишич:
— Для того чтобы поступить, как поступил я, мне дала полномочия моя совесть, воевода. Моя ответственность за Сербию и за ее армию. Мои убеждения.
Путник:
— А что делать мне с моими убеждениями и моей ответственностью? С ответственностью и совестью остальных командующих армиями? Они мучаются не меньше вашего. И воюют тоже, не против столичных барышень с веерами в ручках, а против дивизий, составленных из храбрецов и убежденных противников. Что станется со Второй и Третьей армиями после вашего катастрофического решения?
Мишич:
— Им станет ничуть не хуже, чем было сегодня. А через пару дней будет много легче, чем сегодня.
Путник:
— А Белград? Как мне быть с Белградом? Мы должны немедленно оставить Белград. Понимаете ли вы, оптимист, что для народа и государства означает потеря столицы?
