— Сколько у вас гранат? Пойдете со мной.
— Куда, взводный?
— Вон того гада на верхушке сбить. — Он повторил слова Луки Бога — тот называл пулеметчика не иначе как «гадом на верхушке».
— Крест на тебе есть, взводный? Как же мы в этакой тьме станем пулемет сбивать? Как к нему подберешься, когда лед хрустит и шаги аж на другом склоне слыхать? — громогласно возмутился Алекса Дачич.
— За мной, я сказал! — Богдан испытывал некое удовлетворение, заставляя подчиняться Алексу Дачича; словно бы эта их совместная атака на пулемет могла уравнять все их взаимные расчеты от Бачинаца. — Не ворчать! Алекса, ты справа, Спасое, слева! — Возбужденный, раздираемый сразу многими чувствами, он не испытывал страха. Наст похрустывал под ногами, иногда они проваливались почти по пояс; но он не замедлял шаг, хотя Спасое с Алексой просили об этом. Он был охвачен желанием поскорее покончить с пулеметом. И ощущал какое-то странное удовлетворение собою. Вступили в можжевельник, склон становился все круче; начинался подъем к вершине. А пулемет молчал. С того самого момента, как Богдан принял решение его сбить, он молчал где-то в глубокой тьме. Замерев, ждали, пока тот подаст голос. Но пулемет молчал, безмолвствовала Превия, помалкивал Сувобор. Студеный воздух щипал ноздри. Алекса и Спасое шмыгали носами, о чем-то перешептывались.
— Рассвет скоро? — шепнул Богдан.
— Скоро.
— Значит, надо спешить. Идем верно?
— Верно. Только он уж недалеко.
— Как это?
— Недалеко. Крутизна пошла, шагов пятьдесят до него. Теперь на брюхе надо, господин студент.
Алекса распалял его. Ему и сейчас не было страшно. Или этот мужик мог никогда не показывать страха?
— Прямо отсюда ползти? — вынужден был спросить Богдан.
— Это зависит от того, где у тебя сердце.
— Тогда не поползем.
Он шел, не стараясь быть особенно осторожным. И все чаще спотыкался о ветки можжевельника, падал, ожидая очереди. А пулемет молчал. Они приближались, он молчал. Двое его спутников тоже спотыкались, падали, шмыгали носами. Пулемет молчал. Сердце у Богдана стучало все громче, он, казалось, его слышал. Вот он, настоящий предатель, — его сердце. Он остановился, присел на корточки. Над Превией, над Сувобором громыхало его сердце. Не от страха. От ощущения чего-то гораздо более значительного и грозного. Решающего судьбу. Но до конца довести свою мысль он не хотел. Должно быть, наступил именно тот момент, который майор Таврило Станкович определял словами «лицом к лицу с нею», то есть со смертью. Ему хотелось сесть, прилечь между можжевеловыми кустами и слушать эту тишину, эту темень, молчание пулемета над головой, обдумать и додумать все о себе, о своей жизни, долгой, долгой жизни. О своем далеке. Далеке и незначительности, Незначительности в сравнении с той огромностью бесконечного пространства и времени, которая заполняет все тело, голову, руки, сливаясь с ожиданием чего-то непонятного, где не было места испугу. И он отчетливо видел себя, целиком, всего. Огонек в темноте… Гул в тишине.
— Чего ждем, взводный? — шепнул Спасое.
— Его услышать надо. Я не знаю, где он.
— Вот когда услышишь, тогда, значит, и выйдет, что ты победил Австрию.
— Ну пошли, Алекса! Увидеть бы тебя, Алекса! — Он отцепил две гранаты и пополз сквозь можжевельник: хрустела ледяная корка, раскалываясь, крошась, точно по ней шагал целый батальон, а пулемет по-прежнему молчал. Все еще молчал. Ему было жарко, глаза заливал пот. Он полз, хватая ртом воздух. А тот молчал. Мучил. Унижал. Мучил. Невыносимо. Богдан стукнулся головой о скалу, тьма заполнилась искристым фейерверком.
— Где мы, Алекса? — простонал он.
Из скалы, над самой его головой, пулемет с треском изрыгнул свинец; Богдана подбросило, и он увидел его — огромный, черный, распяленный в небе, в пламени огня — и швырнул в него одновременно обе гранаты, вдруг проваливаясь куда-то в пустоту, в ничто.
— Чего ждешь, Спасое? — крикнул Алекса, бросая свою гранату.
Пулемет умолк. Застонали люди. Гранаты Спасое не было слышно.
— Бей, Спасое!
Громко стонали вражеские солдаты, кто-то бежал вниз по склону. Алекса ударил капсюлем по прикладу и швырнул гранату туда, откуда доносились стоны. Раздался прерывистый, затихающий вопль.
— Взводный, ты где? Спасое! Студент, дали мы им! — Алекса поднялся, с винтовкой наперевес подошел к скале, стал на нее взбираться. Он кашлял, задыхаясь от дыма и пороховой вони. Выстрелил в самые стоны, в самую тьму, в копошащуюся кучу. Нащупал пулемет, раскаленный ствол обжег ладонь, но он рванул его изо всех сил и столкнул со скалы вниз, в снег.
— Ага, швабское ты семя! — кричал он. — Студент, Спасое, где вы? Господа бога вам в душу! Вот они мы! — Он лез вверх, обдирая колени, наступая на мертвых, спотыкаясь о коробки с патронами. Прислушался: по склону убегал еще один. Пустил вслед пулю. Охваченный радостью, звал взводного и Спасое. Присел на корточки, зажег спичку: четверо убитых, куча ранцев, одеял, коробок. Он растерялся, не зная, за что браться, что подбирать сначала, где шарить. Нашел две пары карманных часов — тикали; вывернул внутренние карманы курток, содержимое разглядит днем; рылся в ранцах — хлеба нигде; две банки консервов, немного галет.
— Тоже кишки подводит с голодухи, как и у нас, — сказал громко, весело, чтоб слышали Драгович и Спасое, однако звать их не стал, пока не выберет себе самое стоящее. Нагрузившись одеялами и подхватив ранцы, соскользнул по обледенелой скале к своим. Окликнул. Не должны бы вроде оба погибнуть. Содрогнулся, зажег спичку: Спасое лежал с размозженным черепом в луже крови — пулеметная очередь череп расколола! Чиркнул второй спичкой: взводный откатился к можжевельнику, лежит на боку; крови возле не видно. Алекса подошел к нему, прислонил ухо к спине: дышит.
— Я же тебе говорил на брюхе ползти, мать твою! Что мне теперь делать, господин взводный? Ты нам нужен, одеяла нам нужны, пулемет нужен. Все нам нужно!
Сбросив на снег ранцы и одеяла, вскинул Богдана на спину и бегом спустился с крутизны. Положил взводного на пологом склоне, вернулся, взял пулемет, ранцы и одеяла, поволок все к потерявшему сознание взводному. Так и переносил поочередно то его, то трофеи к окопам, крича во всю глотку, призывая на помощь. Солдаты не шли к нему, хотя он кричал, что несет раненого. Достигнув первого окопа, позвал Ивана Катича. Дожидаться не стал, знал: за пулемет полагалась медаль. Побежал назад к своей добыче.
Иван подходил не спеша, а когда понял, что Богдан ранен, всхлипнул, опустился без сил рядом. Солдаты, наконец сообразили, что к чему, понесли Богдана к сторожке Луки Бога.
Собравшись с силами, Иван добрался до сторожки и замер на пороге: по одну сторону костра, который вновь раздували солдаты, лежал на спине Лука Бог, разинув окровавленный рот, по другую — с закрытыми глазами Богдан Драгович, сразу уменьшившийся, с каким-то словно бы подтаявшим лицом и черными огромными усами. Кто-то из солдат проворно и молча расстегивал его залитую кровью куртку. Чтоб не видеть раны, Иван отвернулся к лесу и темноте. Во имя чего он должен еще воевать?
11
Генерал Мишич:
— Прошу немедленно разработать мою предварительную директиву от двадцать шестого. Вы согласны с ней, Хаджич?
Хаджич:
— Вы имеете в виду директиву об отступлении армии на позиции перед Горни-Милановацем?
Генерал Мишич:
— Да. Липе — Таковска-Главица — Шарани. Вы сомневаетесь в чем-то? Говорите. Сейчас мне нужно все знать. В эти минуты не должно существовать различий в чинах, только в точках зрения и в суждениях. Пока не принято решение, должны как можно отчетливее проявиться все соображения. Чтобы потом была в действиях полная согласованность.
Хаджич:
— Опасность велика, и действовать нужно быстро.
Генерал Мишич:
— Но командовать без спешки. Приказ — это последний шаг в действиях командира. Вы все мне сказали?
Хаджич:
— Ваша директива от двадцать шестого будет иметь серьезные последствия для соседних армий. На такую операцию мы обязаны прежде получить согласие Верховного командования, господин генерал.
Генерал Мишич:
— А если согласия не последует? Как бы вы поступили?
Хаджич:
— Я полагаю, сейчас нельзя поступать иначе, чем решит Верховное командование.
Генерал Мишич:
— Даже когда мы убеждены? Когда обстоятельства, которых с маху не видно, в нашу пользу?
Хаджич:
— Господин генерал, все обстоятельства известны Верховному командованию. А с горы дальше видно, это старая мудрость.
Генерал Мишич:
— При условии, что у тех, кто находится на горе, лучше зрение, чем у тех, кто стоит поодаль или у ее подножия. А я порой сомневаюсь в дальновидности забравшихся на вершину горы. Чем ближе они к облакам, тем меньше кажутся им люди. У вас нет иных соображений по поводу отступления?
