ваших покровителей. Бенкендорф просил кланяться. Да, и еще кое-что. Совет. На дорожку. Будьте милее с теми, от кого зависит ваша судьба.
Офицеры швырнули Пушкина в карету и захлопнули дверь. Карета сразу тронулась, за окнами поплыли виды ночного города.
На следующий день Пушкин покидал столь нелюбимый им юг. Но отчего-то это не приносило ему в тот миг радости.
Местная молодежь тоже была крайне огорчена его отъездом, особенно дамы. Несколько месяцев спустя от поэта пришло письмо, в котором он рассказал одесским друзьям о том, как обустроился на новом месте. Дамы выпросили себе письмо Пушкина и разделили его между собою по клочкам: каждой хотелось иметь хоть строку, написанную рукой поэта.
К морю
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
Как друга ропот заунывный,
Как зов его в прощальный час,
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз.
Моей души предел желанный!
Как часто по брегам твоим
Бродил я тихий и туманный,
Заветным умыслом томим!
Как я любил твои отзывы,
Глухие звуки, бездны глас
И тишину в вечерний час,
И своенравные порывы! (…)
Глава 4
«Барин, цензурики прислали…»
В 1824 году Пушкин был отправлен в ссылку в Михайловское.
На юг, как известно, Пушкин тоже отправился не по своей воле, но все же официально его статус служащего дворянина был сохранен.
С 1824 года ситуация изменилась – теперь он был просто ссыльным поэтом, да еще и «под надзором».
В Михайловском свободно он мог только скакать на лошади по пустынным полям или приезжать к ближайшим соседям Вульфам в имение за несколько километров от своей усадьбы. По распоряжению властей Пушкин дал подписку «жить безотлучно в поместии родителя своего, вести себя благонравно, не заниматься никакими неприличными сочинениями и суждениями, предосудительными и вредными общественной жизни и не распространять оных никуда».
Михайловское находилось в отдаленной местности, поэт не мог участвовать в литературно-журнальной жизни и не имел благонадежного социального статуса.
Десять дней изнурительной дороги по Российской империи (с самого юга почти на самый север) и Пушкин, наконец, прибыл в родительское имение Михайловское. Эти владения в Псковской земле его прадед Абрам Ганнибал получил от самой императрицы Елизаветы Петровны. Он же разбил на территории парк с прудом и цветниками, да построил небольшой и очень простой домик, который так с семнадцатого века ни разу и не перестраивался. Поэтому довольно скоро усадьба приобрела вид слишком уж скромной, почти запущенной. Тем не менее это было довольно уютное место: дом стоял на холме с садом и прекрасным видом на озеро, окруженное лесом.
Однако на Пушкина вид этого уютного дворянского гнезда наводил лишь лютую тоску, зубы сжимались от бессилия и хотелось тихонько выть, порой и не тихонько вовсе, кому ж охота хоронить себя в такой глуши во цвете лет?
Первые дни он провел, не выходя из комнаты. Долго спал, тут же на диване принимал пищу и снова проваливался в сон. Ничего не писал, если не считать короткое письмо друзьям, в котором сообщил о том, что изменил место пребывания, да добавил в финале: «Бешенство скуки пожирает мое глупое существование».
В его комнате почти сразу образовался традиционный бардак, а желание его побороть никак не посещало. Никита тоже рвения не проявлял, заходил к барину редко, ибо было чем заняться во дворе и в остальной части дома.
Темнело быстро, вечер проходил при тусклом свете одинокой свечки, но и этого света хватало, чтобы перо само-собой привычно выводило на белом листе профиль Воронцовой.
Дни тянулись еще дольше, чем во время самого безжалостного зноя на юге, покидать дом не хотелось вовсе.
В один из таких бесконечных дней в комнате появился озадаченный Никита (сколько времени его не было?) с увесистыми стопками бумаг в руках.
– Ну, что, барин, куда писульки ваши ложить?
Ответа не последовало, Пушкин продолжил молча лежать и смотреть на профиль Лизы.
Никита демонстративно вздохнул и свалил все в кучу на письменный стол, пусть барин сам разбираемся, ему некогда! Так бардак захватил и стол, единственное пока нетронутое место в комнате.
Пушкин перевел взгляд на эту груду бумаг, бесформенную и безжизненную. Говорят, что стихи отражают душу поэта. Скорее всего, так и есть. Вот, к примеру, эта самая куча-мала сейчас как никогда была близка к его внутреннему состоянию.
Он пролежал на диване, пока тело полностью не окаменело. Тут уж деваться некуда, надо было хоть чуть-чуть размяться.
Он подошел к столу, вытянул первый попавшийся листок, перечитал написанные строки. Швырнул обратно. Стихи! Кому вообще нужна эта поэзия?! Жил он без этого целых несколько дней и дальше проживет. Пустая трата времени, безделица!
Но до чего же больно и горько так думать. И обидно. И странно… И невозможно… Настолько, что ощущаешь физическую боль в груди, то ноет, то горит нестерпимо.
Отказаться от стихов. Сможет ли?
Он присел на корточки, склоняясь над брошенным недавно листом бумаги, как над выпавшим из гнезда птенцом, поднял его, еще раз перечитал, и в следующую же секунду принялся править написанное, сидя на полу, тут же; с каким-то остервенением безжалостно вычеркивал одни строки и писал над ними другие.
Вечер сменила ночь.
Утро он пропустил, потому как очнулся от сна-за-бытья, когда за окном было опять темно. Очнулся на полу, в окружении бумаг, не вставая, продолжил писать, ловить бегущие вперед мысли, примерять рифмы.
И снова ночь, пропущенное утро, сумерки и вечер. Никита заходил и выходил, приносил еду, уносил еду.
Строки, строки, строки, и не было ни малейшего желания выбраться из них, как и сил остановиться. Он сдался. Сдался стихам.
А до чего ж славно и хорошо выходило! Сам себе дивился.
Что ни строчка – алмаз!
Одна историческая драма «Борис Годунов» чего стоит! Новый для него жанр и сразу так удачно получилось! «Ай, да Пушкин! Ай, да сукин сын!» – воскликнул он, перечитав завершенный текст.
Пимен
(пишет перед лампадой):
Еще одно, последнее сказанье —
И летопись окончена моя,
Исполнен долг, завещанный от бога
