1943
«Скажешь, все мы, мужчины…»
Скажешь, все мы, мужчины,Хороши, когда спим.—Вот и я, без причины,Нехорош, нетерпим.
Молод был — бесталанноПропадал ни за грош.А состарился рано,Так и тем нехорош.
Что ж, допустим такое,Что характер тяжел,Но уж если покояВ жизни я не нашел, —
Холст на саван отмерьте,Жгите богу свечу,А спокойною смертьюПомирать не хочу.
Вижу лес и болото,Мутный сумрак ночной,И крыло самолета,И огни подо мной.
Пуль светящихся нитки,Блеск далекий огня —Из проклятой зениткиБьет германец в меня.
Вот совсем закачало,Крутит по сторонам,Но мы сбросим сначала,Что положено нам.
А потом только скажем,Что и смерть нипочем.Жили в городе нашем,За него и умрем.
Мне не надо, родная,Чтобы, рюмкой звеня,Обо мне вспоминая,Ты пила за меня.
И не надо ни тоста,Ни на гроб кумачу,Помни только, что простоПомирал, как хочу.
24 июня 1943
Жене летчика
Анне Алексеевне Иконен
То было ночью, от столиц вдали,Над мхом болот, ничем не знаменитых.Мы, сбросив бомбы на врага, ушлиСквозь заградительный огонь зениток.
И вот уже родной аэродром,Плывет рассвет, слабеет гул мотора,Потом — деревня, и знакомый дом,И маленькая комната майора.
Нас было двое. И, как с давних порУ всех мужчин, наверное, ведется,Мы завели тот самый разговор,Что неизбежно женщины коснется.
Майор сказал: «Уже четвертый годМеня война с женою разлучает.И я не знаю, как она живет,Как я живу — она того не знает.
Винит меня, быть может, в ста грехах,И мне никак не сговориться с нею, —Хоть ты б ей, что ли, написал в стихахТо, что сказать я в письмах не умею.
Ты напиши, что в темноте ночной,Такая ж, как на довоенном снимке,Она всегда летит на смертный бойСо мною рядом в шапке-невидимке;
Что светлый облик милого лица,Что лишь она одна, а не другаяВедет меня к победам до конца,У края смерти жизни помогая…»
Вот, Анна Алексевна, разговор,Который, вне обыкновенных правил,Зарифмовал я, как просил майор,И ничего для рифмы не добавил.
И Вы должны поверить вновь и вновь,Хоть это плохо передано мною,В ту самую великую любовь,Что у солдат проверена войною.
Июль 1944
Пехотинец
Был жаркий полдень. Были травыНагреты солнцем. На рекеШла полным ходом переправа,И на шоссе невдалекеКлубилась пыль.
И вот тогда-то,Уже на правом берегу,Я увидал того солдатаИ почему-то не могуЕго забыть.
Хранит мне память,Как по-хозяйски, не спеша.Он воду крупными глоткамиИз каски пил, как из ковша.Напился, поглядел на запад,На дым горящих деревень —И снова в бой.
И я внезапноУвидел тот грядущий день,Который будет всех светлее.Когда под грохот батарейМы зачерпнем воды из ШпрееСолдатской каскою своей.
Июль 1944
Нашивки
Мы славим тех, кто честно воевал,Кто говорил негромко и немного,Кого вела бессмертная дорога,Где пули убивают наповал;
Кто с автоматом полз на блиндажи —А вся кругом пристреляна равнина, —Но для кого связались воединоЧесть Родины и честь его души;
Кто шел в лихой атаке впереди,Не кланяясь ни пуле, ни снаряду,И боевую славную наградуТеперь недаром носит на груди.
Но есть других отличий боевыхСуровый знак: нашивки за раненья.Согласно уставному положенью,Над всеми орденами носят их.
Однажды (то была еще весна,И мы дрались на направленьи Псковском)Я слышал, как в землянке старшинаРассказывал бойцам о Рокоссовском.
В расположенье энского полка,Где маршал обходил передовые,Он увидал нашивки золотыеНа гимнастерке старого стрелка.
— Где ранен был, орел? В бою каком?Где пролил кровь, с врагом сражаясь честно?— А где орлу быть раненым — известно, —Сказал солдат, — уж точно, под Орлом.
А вот другая рана — это да…Не знаю, как и выразить словами,А только нас одним снарядом с вамиНакрыло вместе под Москвой тогда.
Я, помнится, шел с группою бойцов,А вы стояли аккурат на горке…Тут маршал снял один из орденовИ прикрепил к солдатской гимнастерке.
И, помолчав, промолвил наконец:«Да, было дело у Москвы-столицы…Что ж, если вместе ранены, отец,Так надо орденами поделиться».
И каждый воин, кто сейчас в строюУвидит за ранение нашивки, —Уважь бойца. Тут дело без ошибки:Он пролил кровь за Родину свою.
Декабрь 1944
Долгая история (Вместо писем)
«Нет, не тихого берега ужас..»
Нет, не тихого берега ужас,А туда, где дорогам конец, —Это крепче женитьб и замужеств,Покупных обручальных колец.
Может быть, я напрасно ревную,Все уж было меж нами давно, —Конский топот и полночь степнуюНам обоим забыть не дано.
И от смуглой руки иноверца,Уносившей тебя от погонь,В глубине полудетского сердцаЗагорается робкий огонь.
Что ж, и мне мое сердце не вынуть;Значит, надо — была не была,Но украсть эту девушку, кинутьПоперек боевого седла
И нести через душное лето,Не считая ни верст, ни потерь,К той любви, что в преданьях воспетаИ почти непонятна теперь.
Апрель 1941
«В ночи, озаренной немецкой ракетой…»
В ночи, озаренной немецкой ракетой,Шагая в лесу по колено в воде,Зачем ты подумал о девушке этой,Которую больше не встретишь нигде?
Так было у Тосно, так было в Оломне,Так было за Колпином в лютом бою:Три раза ты клялся забыть и не вспомнить,И трижды нарушил ты клятву свою.
Июль 1942
«Те комнаты, где ты живешь…»
Те комнаты, где ты живешь,То пресловутое жилье —Не сон, не случай — просто ложь,И кто-то выдумал ее.
Те комнаты — лишь тень жилья,Где правдою в бесплотной мглеЛишь фотография мояСтоит как вызов на столе.
Как тайный вызов твой — чему?Покою? Слабости? Судьбе?А может, попросту — ему?А может, все-таки — себе?
Ну что ж, к добру иль не к добру,Но гости мы, а не рабы,И мы не лгали на пируВ гостях у жизни и судьбы.
И мы подымем свой стаканЗа те жестокие пути,Где правда — вся в крови от ран,Но где от правды не уйти!
1943
