парусника. Вот уже накрывает его волной тёмная рука чудовища.. Вот уже ложится он на песчаное морское дно, и пятна солнечного света, кривясь под рябью воды, дрожат на нём прозрачными бликами.
Ужас достиг своего пика. Марчелло вскрикнул и открыл глаза.
На горизонте не было ни яхты, ни катера, и никто, кроме попугая, не смотрел вдаль в надежде их увидеть. Люди пляжа из наблюдателей и свидетелей вновь стали отдыхающими. Им не было дела до исчезнувшего судна. Они снова плавали в воде, ели, прохаживались вдоль берега, лежали на своих ковриках, говорили о незначительном и смеялись. Словно здесь никогда и не было того парусника. Словно они никогда не слышали голосов с его палубы и не кричали вслед, когда он уплывал.
Марчелло медленно обвёл пляж взглядом и остановил его на кромке воды. Волны набегали на берег и отступали от него: морское нечто продолжало свой спокойный сон.
В прибрежной воде на отмели играли дети. Их надувные жилеты, круги и матрасы цветасто пестрели в морской синеве, руки их мелькали в россыпи водяных брызг, а лица сияли улыбками и звонко смеялись наперебой тихому шёпоту волн. Свободные от усталого желания лежать в бездействии под зонтами и вести разговоры дети резвились без счета времени, без мыслей, целиком отдавая себя удовольствию быть необременёнными возрастом. Нудных взрослых людей, берегущих волосы от воды и ежеминутно оправляющих складки на своих купальных костюмах, среди них не было. Здесь, на отмели, в цветной полосе из надувных кругов, панам и плавок, от влаги и соли морщилась на пальцах кожа, с взъерошенных девичьих кос и мальчишечьих кудрей стекала вода, и громко визжало настоящее счастье. Это оно плескалось и брызгало веером искристых капель; оно подбрасывало в воздух мячи, ныряло, стреляло из водяных пистолетов и, отплёвываясь от них струйками воды, хохотало. Ему не было дела до чудовищ и съеденных ими яхт. Вряд ли оно знало о них, ведь счастье не видит ни монстров, ни чужих кораблей.
Почему Марчелло не заметил этого раньше? Почему только сейчас его глазам открылась эта пёстрая картина? Прежде её не было?
Какаду задумался. Наверное, счастья не видно, когда смотришь на суету. Или оно становится видимым, только если суета исчезает. А может счастье предстаёт глазам, когда ты слишком уж веришь в чудовищ, и вот тогда оно появляется, чтобы остановить твой страх и вылечить его?
Каким-либо одним из этих соображений объяснить увиденное было невозможно. Вопрошающее к разуму сознание попугая немедленно создавало новый вопрос, на который тоже надо было находить ответ. В то время как вместе, неотрывной мыслью, соображения объясняли какаду всё окончательно, что очень его удивляло, потому что спросить себя он мог ещё о многом, а в мозгу уже ничто не искало ответов. Как будто некоему внутреннему Марчелло всё стало ясно, и задавать вопросы больше было незачем.
Попугай расслабил взгляд, и картина потеряла резкость. Подвижные фигуры детей поплыли в ней наперекрест друг другу и, перемешавшись, заиграли бесформенными разноцветными кляксами. Отбросив знание о том, кем они являлись на самом деле, какаду представил, что это действительно и есть пятна над водой, некоего неизвестного рода скопления радости с детскими голосами. Море то вбирало их, то выталкивало из себя, а то они метались на его поверхности, теребя её и взбивая.
Что-то неземное было в этих кляксах, что-то не из этого мира, божественное. Слишком разительно отличались они от всего остального, слишком спокойно становилось на сердце, глядя на них. Как будто сама полоса пространства, в которой они существовали, была случайной в настоящей реальности. Будто бы мир дал трещину, и в ней показалась иная действительность, источающая невозможную для земной жизни лёгкость. Пляж померк перед ней, расслоившись до мутного тумана: звуки его стали неслышными, люди стали не видны, ощущение присутствия в нём притупилось. Он точно отступил на шаг назад, как отступает минутное прошлое, когда оно ещё не ушло, но уже позади настоящего. Только позволь себе думать, что его сюжеты не минули, и вот они, как явь перед глазами. Но лишь отвлекись, вздрогни или хотя бы вздохни по-другому, и уже их нет.
Грань тонка. Такая она между временами и между кажущимся и вещественным, и между всем тем, что одно от другого на расстоянии веры.
Марчелло это чувствовал, поэтому не отводил взгляда от пляшущих на воде пятен и не заострял его, а смотрел сквозь, охватывая видимое исподволь. Если бы ещё он мог не думать о том, как долго продолжается это созерцание, если бы имел свободу от любых ожиданий… Но он думал и ждал завершения, поскольку, зная время, подозревал, что оно не обходит замеченные кем- либо трещины в пространстве, а идёт через всё на своём пути, без разбора.
За суматошной полосой цветных клякс мелькнули две человеческие фигуры, и Марчелло понял, что волшебству иного мира осталось быть недолго. Глаза попугая больше не могли его видеть. Трещина в пространстве сузилась и исчезла. Вместо пляшущих пятен на отмели играли дети, а к берегу, по колено в воде и взявшись за руки шли Лука и Кьяра.
Для Марчелло в ту минуту день у моря закончился. Нет, какаду не увезли немедленно обратно в дом с глициниями. Он провёл на пляже ещё не один час, наблюдая морскую воду, людей в купальных костюмах и чаек. Всё это радовало попугаю глаз, однако большего не было. Таинственное предчувствие угрозы ушло, и иной мир на отмели не открывался, сколько бы Марчелло не расслаблял взгляд. День, как вместилище не часов, но особых событий, был завершен. Окончательно какаду в этом уверился, когда понял, что не прислушивается. Шёпот волн, звуки пляжа и неба объединились, а это означало, что необыкновенного не осталось: все чудеса уже произошли.
Позже был путь обратно, вверх по серпантинной дороге. И снова были узкие улицы города и светофор в его центре между стенами из магазинчиков, и была брусчатая дорога к фонтану, и двери в дом и в квартиру Кьяры, а за ними окно в сиреневом облаке цветов и необъятная картина летнего вечера.
Лучшего обрамления для пройденного дня нельзя было и представить. Так заключил для себя попугай, вновь оказавшись на высоте пятого этажа дома над площадью. Каждое мгновение, прожитое им от утреннего часа до мига, когда рука Луки опять вывесила клетку под окном, обросло смыслом. Стоило видеть каждую из лестниц, ведущих вниз, и каждую из дорог города и их перекрёсток; стоило чувствовать свободу птиц и бьющий в распахнутое окно автомобиля ветер, выходить навстречу к чудовищу и грустить о поглощённом им белом паруснике. Всякий страх этого
